Джеффри Хаусхолд - Одинокий волк Страница 12

Спрятаться там было невозможно, но Черная шляпа повел себя, как я рассчитывал. Он торопливо зашагал вверх по переходу, расталкивая пассажиров, глядя неотрывно вперед, и вскочил на лестницу запасного выхода. Контролер вернул его. Черная шляпа крикнул, не поднимался ли кто по лестнице. Контролер, в свою очередь, спросил, кто бы это мог сделать. Черная шляпа вошел в лифт, и в то время, когда он входил в лифт и оглядывал там пассажиров, я выскочил из коридорчика и вернулся на платформу.

Поезд еще стоял; если я сяду, то Черная шляпа может сделать то же самое. Переход на платформу был недлинным, но на нем были два прямоугольных поворота, и шпик должен был появиться не более пяти секунд после меня. Я спрыгнул на линию и шагнул в тоннель. Никаких работников метро видно не было, кроме водителя челнока, но тот был в передней кабине вагона. Платформе, конечно, была пуста.

За станцией «Альдвич» был прямой тоннель ярдов пятидесяти, уходивший потом в сторону, стены тоннеля слабо освещались. Выяснять, куда вел тоннель — не кончался ли он старым шахтным стволом за поворотом, мне было некогда. Черная шляпа осмотрел вагон и увидел, что меня там нет. Поезд тронулся, и когда его шум затих, наступила мертвая тишина. До меня еще не дошло, что мы с Черной шляпой остаемся один на один на глубине сотни футов под Лондоном. Я лежал, распластавшись вдоль стены темной части тоннеля.

Станция «Альдвич» работает очень просто. Перед прибытием челнока лифт спускается вниз. Отъезжающие пассажиры заходят в вагон, приехавшие — направляются к лифту. Когда лифт поднимается, а поезд отходит, Альдвич становится старой заброшенной шахтой. Вы можете слышать, как капает вода и колотится ваше сердце.

До сих пор я слышу все это, слышу звуки его шагов, его вопль и ужасный, ведь все происходит внутри тебя, звук бурления злости. Все это повторялось эхом бог весть куда ведущего тоннеля. Хорошенькое местечко для души, брошенной на волю волн судьбы.

Это была самооборона. У него был фонарь и пистолет. Не знаю, намеревался ли он пустить их в ход. Возможно, он так же боялся меня, как я — его. Я подкрался прямо к нему под ноги и бросился на него. Ей-богу, я хочу умирать на людях! Если мне еще когда-нибудь придется делать это, я клянусь: ни за что не убью живое существо под землей.

Я снял с головы повязку и сунул ее в карман: торчащий из-под шляпы белый бинт привлекал ко мне излишнее внимание. Затем я поднялся с путей, вышел с платформы в переход и поднялся на один пролет по лестнице. Когда лифт спустился, я смешался с толпой отъезжающих и стал ждать прихода поезда. Когда он пришел, вместе с приехавшими пассажирами я прошел в лифт. На выходе я протянул контролеру свой билет за шиллинг и получил в ответ удивленный взгляд: проезд от Холборн стоил всего один пенс. Единственной альтернативой было притвориться, будто свой билет я потерял, за чем последовали бы дотошные вопросы.

Я спокойно вышел, никто за мной не следил и не гнался; сел в автобус обратным рейсом в респектабельный район Кенсингтон. Кто станет искать беглеца между улицами Кромвель-роуд и Фулхэм-роуд? Я спокойно пообедал и отправился в кинотеатр думать.

В наше время с его визами и удостоверениями личности человек уже не может путешествовать, не оставляя следа, который с некоторым усилием, путем подкупа или доступа к официальным документам можно легко восстановить. В благословенный период между 1925 и 1930 годами, если ты выглядел вполне благонамеренно, для пересечения любой европейской границы тебе достаточно было устно объяснить надобность своей деловой поездки или путешествия и сообщить несколько легко проверяемых моментов; от пограничной полиции ожидали вежливости и здравого смысла — двух добродетелей, которые она в то время могла себе позволить. Ныне же требуется помощь какого-либо ведомства, подрывного или благотворительного, иначе границы для человека, которому почему-либо неудобно или невозможно показывать свои документы, стали серьезной преградой; и даже если удастся пересечь границу безо всякой регистрации, даже в самой глухой деревушке человек не может поселиться без объяснений, кто он такой, откуда и зачем. Таким образом, Европа была для меня ловушкой замедленного действия.

Куда же мне тогда податься? Одно время я подумывал устроиться служить на корабле, сейчас нехватка морских специалистов; но в мореходное ведомство не явишься с моими руками в таком состоянии. Длительное путешествие без билета исключается. Скромный переезд на грузовом судне исключается также. Я мог бы без труда устроить себе такую поездку, но только с предъявлением документов и ссылкой на своих друзей в Англии. Этого-то мне и нельзя допустить ни под каким видом. Только Сол, Пил и Вейнер да охотящаяся за мной секретная служба знают, что я был в Польше. Никто из них об этом не проговорится.

Остается еще тур на пассажирском лайнере. Конечно, я смогу сесть на пароход без предъявления паспорта; могу его просто потерять. Но список пассажиров открыт для проверок, и если мое имя всплывет, какой-нибудь проклятый репортер сочтет это находкой и тем сильно облегчит жизнь охотящимся за мной. Да они и сами внимательно просматривают эти списки.

Значит, мне нужен поддельный паспорт. При обычных обстоятельствах Сол или мои друзья в Форин офисе могли бы устроить мне приличные документы, но в данной ситуации я не мог вовлекать их в свою историю. Это было немыслимо, как немыслима для меня защита полиции. Я не хочу создавать проблемы для официальных кругов своей страны. Если бы злой демон или расстройство желудка побудили то экстраординарное существо, чей пиджак я рассматривал сквозь оптический прицел, еще сильнее отравить международные отношения, то ничего себе будет положеньице, в которое поставил бы я правительство, оказавшее мне содействие в укрытии!

Под аккомпанемент бессмысленных звуков и музыки, закрыв глаза, я сидел, откинувшись на спинку стула дешевого кинотеатра, мысленно перебирал один план за другим и приходил к заключению, что исчезнуть мне нужно, совсем не покидая Англию. Я должен похоронить себя на какой-нибудь ферме или в сельской пивной, пока не спадет горячка моего поиска.

Когда в занимательнейшем фильме, как его, очевидно, представляют, пошли самые драматичные кадры и туалет был скорее всего свободен, я поднялся со своего стула, промыл полученной у врача мазью свой глаз и снова нацепил повязку. Потом направился по тихим площадям и улицам, пахнущим августовским лондонским вечером — смешанным запахом пыли и густого аромата, испускаемого цветущими деревьями в теплых, хорошо вскопанных проемах между домами, — на запад.

Я решил не останавливаться больше в гостиницах. Мое положение настолько усложнилось, что лучше всего мне было оставаться на нейтральной территории, где я мог перемещаться сообразно обстоятельствам. Гостиничный портье мог принудить меня к действиям или лжи, которых лучше будет избегать. Я сел на автобус до общины Уимблдон. Там я никогда не был, но знаю о существовании там площадок для гольфа и укромных мест, где часто находят трупы, — верное свидетельство обширного пространства, открытого ночью для посещения.

Место оказалось идеальным. Ночь я провел в роще серебристых берез, где мягкая земля, еще хранившая дневное тепло, казалась мне тоже серебристой, возможно, в свете неполной луны. Я не знаю лучшего места для отдыха, чем леса средней полосы Европы. Хотя можно ли говорить о лесе в получасе езды от площади Пикадилли? Думаю, можно. Здесь деревья и пустошь, а бумажные пакеты ночью не видны.

Утром я отряхнул с платья листья и поспешно купил в табачном киоске газету, будто торопясь скорее попасть в Сити. В моем новом и модном костюме я выглядел вполне соответствующе.

ТАЙНА АЛЬДВИЧА занимала половину колонки на первой полосе. Прежде чем снова окунуться в общественную жизнь, я уселся на удаленной общинной скамейке.

Тело было обнаружено сразу после того, как я покинул эту станцию. Газета осторожно описывала «тяжкое преступление». Иначе говоря, полиция ломала голову, почему человеку, упавшему спиной на рельс под напряжением, был нанесен удар в солнечное сплетение.

Покойника опознали. Им был г-н Джонс, проживавший в меблированных комнатах между Милбэнком и вокзалом Виктории. Возраст, его друзья и происхождение остались неизвестными (а если свое дело он знал хорошо, они таковыми и останутся), зато газета напечатала интервью с хозяйкой его дома. Должно быть, для нее стало страшным шоком быть поднятой с постели около полуночи стуком в дверь репортера, сообщившего ей, что жилец ее убит при невыясненных обстоятельствах. А может, и не было шоком. Газетчики уверяют, что даже близкие забывают о своем горе, торопясь узнать подробности происшествия; в том числе и хозяйка дома, если успела получить с него плату, может, и не слишком переживала. Ничего не зная о жившем под ее крышей человеке, она была в высшей степени общительной. Она рассказала: