Измайлов Андрей - Русский транзит Страница 13

И тут тишина стала действительно абсолютной – и вилка не брякнет, и рюмка не чокнет. Я, не поднимая головы, исподлобья посмотрел в зал. Мезенцев. Николай Владимирович!

Он шел, видимо, из своего кабинета, из «чернолошадного» кабинета через служебные помещения и – через зал наружу. И встал, как вкопанный. Увидел. Меня. А я – его. Он был неотличим от себя обычного: не хмур, но озабочен, деловит – тот самый имидж, при котором невозможно подступиться по пустякам. Большой человек, а вы к нему со всякими пустяками! Но имидж этот корнями исходил не из номенклатурной отечественной набыченности, а из западной, американской рациональной манеры: тайм из мани, ни боже мой нахмуриться, только улыбка «чи-и-из», «а ю ол райт?» – вот и прекрасно, до встречи, в полдень теннис, в час тридцать совещание в головной фирме, в четырнадцать сорок запланированные звонки, в пятнадцать – обед, потом встреча с консулом, потом на выставку в Гавань, потом – бассейн, потом небольшое «парти», ужин, сон. И всегда в отличной форме. Форма определяет содержание. Даже лысина его украшала – редчайший случай, второй в истории. А первый – это Юл Бриннер. Она, лысина, как-то странно даже молодила директора и никогда не отражала внутренних эмоций – мол, пошла красными пятнами, покрылась бисерным потом и так далее. Ухоженная лысина, если лысина может быть ухоженной. Может. См. Мезенцева Николая Владимировича. И я на него см., а он – на меня.

На губах у него был «чи-и-из», но предназначался не мне. А вот взгляд – мне: да, Бояров, наломал ты дров, поставил меня и всех нас в положение хуже некуда, ну ничего-ничего, придумаем сообща оптимальный выход, эх, оловянный солдатик, хлопот с тобой не оберешься, ладно, придумаем, вытащим совместными усилиями, но сейчас сиди где сидишь и не вздумай шелохнуться. А я ведь уже было вздумал шелохнуться. В то мгновение, пока взгляд Мезенцева не преобразовался из остолбенело-удивленного (всего на какую-то долю секунды) в предупреждающий, остерегающий: сиди, не шелохнись!

Понял, как выражается Швед (он, кстати, сразу почуял, не обернувшись, и оперся о столик так, что своими баскетбольными плечами заслонил меня от обозрения). Понял, я понял. «Чи-и-из» предназначался не мне – с директором кто- то был, кто-то шел следом, еле поспевал. И я увидел – кто.

Не бывать бы мне вышибалой в «Пальмире», если бы не умел моментально определять, кто есть кто. Человек с кожаной папкой, плащ-ширпотреб, уставная стрижка. Что-то неуловимо общее с Карначом, хотя рожа не испитая, а, наоборот, бледно-зеленая. Да уж: сиди, Бояров, не шелохнись!

Мезенцев обернулся к «зеленому» так внезапно и естественно, что тот, налетев по инерции на директора, сконфузился:

– О, простите.

– Бывает… – снизошел Мезенцев. – Я вас подброшу, если не возражаете.

Уводит! Уводит мента! От меня уводит!

– Значит, у меня сейчас теннис. Отменить, к сожалению, не могу, встреча на корте назначена. А потом, до самого позднего вечера, я – в «Пальмире». Звоните непременно. Целиком в вашем распоряжении.

Это мне! Мне! Зачем бы Николаю Владимировичу на весь зал оповещать о своем расписании на сегодня?! И вышел на улицу, не преминув отметить швейцара, предупредительно распахнувшего дверь: «Спасибо, дружок!».

Меня поначалу коробила эта его снисходительность, он ведь и мне ронял «спасибо, дружок». И оловянным солдатиком он же меня и кликал. Но потом я понял, что это не снисходительность, а тот самый западный демократизм. Оловянный же солдатик – это не в обиду, а в награду. Не потому что оловянный, а потому что стойкий. «Каждый на своем месте…».

И Мезенцев на своем месте вытянет меня из того места, куда я чьими-то усилиями засунут! «Целиком в вашем распоряжении». Забрезжила надежда. Пока не совсем ясно, на что, но – забрезжила. Не чужие, в конце концов. Николай Владимирович по старой и доброй памяти не может не помочь сыну Евгения Викторовича. Никогда, ни за что и никак я не пользовался связями отца – у каждого своя компания. А компания отца, то бишь «группа товарищей», была мне… как бы сказать… В общем, я уже упоминал, что брезглив. Но Николай Владимирович не относился к «группе товарищей», он, скорее, относился к моему кругу, к тому кругу, который стал моим… Да и сошлись они, отец с Мезенцевым, если память не изменяет, как раз на корте.

Короче, я почувствовал подъем и кураж. И опустошенные рюмки взбодрили, и, главное, Мезенцев – не сдал менту, остерег, вытянет!

Поздний вечер, сказал он. Но пока еще ранний, очень ранний вечер. И я не хочу приходить к нему с пустыми руками! Я до обозначенного позднего вечера еще кое-что успею!

– Едем? – угадал Швед.

– А как же!

Катран на Ракова. Квартира, снятая каталами, где играют по-крупному сутки, а то и двое-трое. Не прерываясь.

Судя по количеству машин, народу на катране собралось порядочно. Ждать? Разбрестись гости могут не то что поздно вечером, а и утром. А времени у меня только до позднего вечера. Часики тикают и работают не на меня.

– Что думаешь делать?

– Не знаю.

Когда не знаешь что делать, делай шаг вперед. Иначе говоря – классики! – ввяжемся в драку, а там посмотрим.

– Помощь не нужна?

– Нет. Но из машины не выходи. И мотор не выключай. Как на Кораблестроителей.

– Понял…

Я по наводке Олежека сразу и точно нашел-определил квартиру (точная информация!). Условно постучал (снова спасибо Олегу). Ждал, распаляя себя абсолютно сознательно: крутой будет разговор.

Меня долго и бесшумно рассматривали в глазок. То есть им казалось, что – бесшумно. Я постучал еще раз, да так, чтобы проняло.

Проняло:

– Что нужно?

– Бецкой здесь?

– А кто?

– Бояров.

Еще минута-другая. Совещались, ходили в глубь квартиры, спрашивали. Отворили.

Я отодвинул плечом мордоворота, игнорируя опасливое «ну ты, потише-потише» в спину. Я вам всем сейчас сделаю потише! Сориентировался по бесконечному, извилистому коридору, гасящему звуки в комнате за счет множества поворотов. Комната. Четверо за столом. Колоды карт, листки бумаги, пачки денег. В «стуколку» сражаются? Самая простая, но и самая щедрая игра. Харьковским лохам волей-неволей придется сегодня расщедриться. А заартачатся – Глиста с Беспределом начеку. Вот они. Вроде мы тут ни при чем, сбоку припека, главное не побеждать, а участвовать – болельщики мы! Только наливай! Наливали. И уже порядком налились.

– Са-а-аша! – преувеличенно обрадовался Игорек. Мой приход был для него, конечно, полной неожиданностью. Глаза посверкивают, игра пошла. А тут ни с того ни с сего – Бояров.

– Сыгрануть захотелось?

Захотелось, захотелось! Но не с тобой, Игорек, не с тобой. Обдирай лохов с чистой совестью (в своем понимании, естественно… дело лохов согласиться на игру, дело каталы – прокатить… все по-честному).

– Попозже, если не возражаешь.

Бецкой не возражал. Еще бы! Он даже благодарно кивнул: молодец, мол, ты, Саша, все понимаешь. Не все, конечно, но кое-что понимаю. А если кто непонятливые, сам и объясню им. Им – Глисте и Беспределу.

– Привет, гвардейцы! Пошли, перебросимся парой слов.

Пошли. Почуяли: не о погодке разговор. Попереминались на выходе, пропуская меня вперед. Вот уж не-ет. Спину им показывать никак не стоит. Под конвоем ходить вам, гвардейцы, не привыкать, вот и вперед! А я сзади. Отконвоирую.

Отконвоировал по коридору. Через два поворота не выдержал Беспредел, круто повернулся:

– Чё надо?

Я предпочел говорить с Глистой. Из Беспредела двадцать с лишним лет зоны напрочь вышибли остатки разума. И, как бы не видя Беспредела, уперся взглядом в Глисту, не спросил, а утвердил:

– Борюсик – ваша работа!

– Ты чё?! Какой еще Борюсик?! – взъерепенился Беспредел.

Я, по-прежнему «не видя» Беспредела, повторил Глисте, отчасти уточнив:

– Быстров Борис. Он же Борюсик.

Глиста сверлил меня буркалами и почитал за благо отмалчиваться. Зато Беспредел вовсе разбушевался:

– Чё, охренел?! Чё надо?! Чё прилип?! – а дальше пошел густой, непролазный мат.

Я поймал его на паузе, пока он делал вдох для новой порции, и вклинился:

– Нет, не охренел. А ты выбирай слова, когда со мной разговариваешь. Да я тебе и не разрешал пока рта раскрыть. Захлопнись, пока к стенке не прилип, коз-зел вонючий, петух топтаный! – лучший способ спровоцировать.

Провоцировал сознательно – я для них фрайер, не нюхавший зоны, а потому ничто, кучка. И на спокойной ноте они мне ничего не скажут. Просто не станут говорить. Поэтому я и устроил базар. Мести метлой – в этом искусстве им равных не найти: просидевший на зоне два десятка лет мог своим лексиконом нагнать жути на кого угодно. Но я – не «кто угодно» и, смертельно оскорбив козлом-петухом, перешел к заключительной стадии. Чего-чего, а язык силы, закон кулака они хорошо понимают и уважают. Ну, кулаком меня бог не обидел, так что…