Дэвид Марк - Сумерки зимы Страница 15

– Я…

– Гектор, сколько мы уже знакомы? Полгода? Может, чуточку дольше? Сколько разговоров по душам у нас было?

Он пожал плечами.

– Гектор, всякий раз, когда я даю тебе поручение, ты глядишь на меня с этаким странным выражением на лице. Сразу похож и на щенка, который надеется угодить, и на долбаного маньяка-убийцу. Так глядишь, будто выполнишь все, чего ни попрошу, и в придачу лучше, чем кто-то другой. Крайне привлекательное качество. Но за всем этим прячется изнанка, которая спрашивает: «Ты хоть знаешь, кто я? Разве ты не в курсе, что я сделал?»

– Простите, если оставляю такое впечатление, мэм, но…

– Я встретилась с Дутом Роупером, Гектор.

Макэвой явственно дернулся.

– Он злобный ублюдок, который в грош не ставит женщин, и на каждого прихлебателя, который мечтал попасть в банду или клевать крошки с его стола, отыщется с десяток других, считающих его полным отморозком.

– Мне не позволено…

– Говорить об этом? Знаю, Гектор. Мы все знаем. Знаем, что Дуг сотворил нечто очень скверное и что ты вывел его на чистую воду. Мы знаем, что ты пошел с этим к начальству. Что тебе сулили золотые горы, а Роупера обещали подвесить за кадык, лишь бы ты помалкивал. И мы знаем, что они дрогнули: Дуг отплыл белым лебедем, а тебя назначили почетным козлом отпущения в команде уголовного отдела, которая таяла быстрее, чем снежок в микроволновке. Правильно излагаю?

Макэвой молчал.

– Не представляю, что там тебе наобещали, Гектор. И сильно сомневаюсь, чтобы ты получил обещанное. Это трудно, так ведь? Тебя должно здорово точить то, что все кругом знают, но ни за что не признаются. – Фарао растопырила пальцы и прижала их к сердцу. – Должно быть, так ты и дошел до этой жизни.

– Да, вы не представляете, – тихо сказал Макэвой, и когда он поднял взгляд, лицо Фарао оказалось совсем рядом. Он видел свое отражение в ее зрачках. И, сломленный этой картиной, невольно потянулся, чтобы…

Фарао резко отстранилась, снова откинула козырек, заглянула в зеркало, убрала ладонь с колена Макэвоя, смахнула с щеки несуществующую ресничку.

– Итак, – она лучезарно улыбнулась, – на сегодня достаточно, пожалуй. Я уже пару месяцев собираюсь с тобой поболтать, но найти время, сам понимаешь…

– Я ценю ваше внимание, мэм.

Фарао опустила стекло со своей стороны, и в машину ворвалась приятная прохлада. Закрыв глаза, Фарао наслаждалась – подставила лицо навстречу свежему, морозному воздуху.

Макэвой тоже открыл окно. Ощутил, как ветерок зашевелил взмокшие от пота волосы.

Какое-то время они молчали. Макэвой пытался придумать, куда деть руки. Вытащил из кармана телефон. Спохватился, что отключил его перед беседой с Вики Маунтфорд. Включил мобильник, и перезвон, сопровождающий появление приветствия на дисплее, прозвучал в тесноте салона раздражающе громко. Следом раздалось пиканье, извещая о сообщениях в голосовой почте. Он прижал аппарат к уху. Два сообщения. Одно – от Хелен Тремберг: предупреждает, что Триш Фарао спрашивала, куда он подевался, и, возможно, явится на беседу с Маунтфорд. Второе – от Барбары Стейн-Коллинсон, сестры погибшего рыбака.

Здравствуйте, сержант. Простите, что беспокою в воскресенье. Мне просто подумалось, вам следует знать: звонили телевизионщики, бывшие с Фредом в ту ночь, когда он умер. Все это кажется… даже не знаю. Что-то не клеится. Наверное, зря я себя накручиваю. Может, вы перезвоните, когда появится минутка? Большое вам спасибо.

Макэвой убрал телефон. Он перезвонит, непременно. Выслушает ее сомнения. Найдет верные слова. Заверит, что приложит все силы.

– Что-то интересное? – спросила Фарао.

– Похоже. – Макэвой, по правде сказать, и сам не был уверен. – Та услуга помощнику главного констебля. Супруга одного из функционеров в Управлении. Ее брата нашли мертвым. Старый рыбак с траулера. Участвовал в съемках документального фильма о трагедии шестьдесят восьмого на рыболовецком флоте. Похоже, бросился за борт в семидесяти милях от берега Исландии. Нашли в спасательной шлюпке, и мне пришлось сообщить его сестре скорбную новость.

– Бедолага, – протянула Фарао. Полицейская мантра.

– Обещаю, что займусь этим в свободное время…

– Да расслабься уже, Макэвой. – В голосе Фарао прибавилось металла.

– Мэм?

– Послушай, Макэвой. – Стало ясно, что она вот-вот взорвется. – Ребята не понимают тебя. Ты либо дослужишься до главного констебля, либо кончишь дни под мостом, с бутылкой бормотухи в руке. Им невдомек, что творится у тебя в голове. Они только знают, что ты – здоровяк с золотым сердцем, который способен порвать их пополам и который стоил самому знаменитому копу Хамберсайда его работы. Этой картине не хватает четкости, ты не находишь?

В голове Макэвоя будто что-то взрывается.

– Почему сейчас? Зачем вы это говорите?

– Я получила твое сообщение насчет свидетельницы. В тот момент отбивалась от журналистов, от начальства, от следователей и констеблей. Пыталась хоть что-то выудить из матери Дафны и не залить слезами альбом семейных снимков. Потом прослушала сообщения, и то единственное, которое оказалось спокойным, ясным, вдумчивым и, черт побери, интересным, – твое. Так что я почувствовала к тебе расположение, мальчик мой. И решила оделить толикой любви. – Она снова улыбнулась. – Наслаждайся, пока есть возможность.

Только тут Макэвой заметил, что давно уже не дышит. С шумом выдул воздух. Он был смят и раздавлен своей симпатией к начальнице, желанием оправдать ее доверие.

– Разговор вышел интересный, – оживленно сказал он. – С Вики Маунтфорд, то есть.

– Просвети меня.

Макэвой сдернул с головы шапку, собираясь стянуть с плеча сумку, но замер, искоса глядя на Фарао.

– Любите джаз?

Табличка с предупреждением – поблекшие черные буквы в окружении лиловых каракулей и незавершенных граффити.

Игры с мячом запрещены.

Посетители жилых кварталов Орчард-парка в Гулле вправе озадачиться вопросом, кто же станет настаивать на соблюдении запрета. Стройные ряды домов дожидаются сноса: все пустые, окна заколочены досками. Многие потемнели, как гниющие фрукты, от дыма пожарищ и пыли уже снесенных. Иные без дверей. Без окон. Стоят на карауле посреди заминированных битым стеклом и ломаным кирпичом грязных газонов.

И лишь несколько домов обитаемы.

Некогда Орчард-парк был в моде. В городском комитете хранился список семей, отчаянно желавших въехать в это новое сообщество крепких жилищ, дружелюбных лавочников и любовно подстриженных лужаек. Даже когда в шестидесятых к небу потянулись многоэтажки, почтовый индекс Орчард-парка продолжал символизировать дружные семьи честных, работящих мужчин и гордых домохозяек. Пусть они бедны, но на ступеньках крыльца хоть обед сервируй.

Но не теперь. Тридцать с лишком лет назад рыбный промысел тихо скончался. Правительство умыло руки. Передало его на откуп рыбакам с континента, предложило им хорошенько повеселиться. Британцам же рекомендовали сказать спасибо, что до сей поры их никто не трогал. Тысячам моряков было сказано убраться с глаз долой.

К семидесятым сыновья рыбаков Восточного побережья, оптовых перекупщиков, рыночных торговцев и моряков стали первым поколением за последние три века, уяснившим, что океан бессилен помочь им свести концы с концами. Если в твоем школьном табеле нет трех четверок, а у тебя самого – акцента выходца из Суррея, заработка даже не жди. Они шли на биржу труда. Пропивали пособие. Зачинали детей, следовавших родительскому примеру. Те росли, коротая вечера за угоном чужих машин и уничтожением автобусных остановок, взломом аптек и лапаньем девчонок в провонявших бензином гаражах. Орчард-парк начал чахнуть.

Десять лет тому назад городской совет Гулля официально признал то, что и так давно было известно его жителям. Город оказался в глубокой заднице. Население сокращалось. Все, у кого водились деньжата, переехали в близлежащие городки и деревни. Получив диплом, выпускники спешили убраться подобру-поздорову. Ипотечные компании начали предлагать льготные ссуды муниципальным квартиросъемщикам, чтобы те селились в двухэтажных домах на четыре семьи в любом из новеньких, слепленных под копирку кварталах, которые росли на городских окраинах. К 2000 году в Гулле набралось десять тысяч опустевших домов, причем большинство – в Орчард-парке. Начался полномасштабный снос.

То там, то здесь еще встречаются гордые домовладельцы. Среди почерневших зубов и сгнивших десен сожженных и оскверненных вандалами жилищ иногда попадается опрятно побеленный дом. Яркозеленая лужайка. Кофейного оттенка земля. Кашпо с цветами, вывешенные по обе стороны кружевных занавесей за двойным стеклом входной двери. Здесь живут люди, не желающие покидать Орчард-парк. Уверенные, что его еще можно спасти, а запустение пришло лишь на время. Что многоэтажки рано или поздно рухнут. Что собственность, на которую владельцы копили всю жизнь, скоро обернется удачным вложением.