Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник Страница 15

— Так, дальше.

— Я решил, что мне пора выбираться, но сначала надо попытаться спрятать тело.

— В погребе?

— Ну.

— Вы воображали, что его там не найдут?

— Не такой уж я дурак! Милиция, разумеется, в два счета нашла бы, но они начинают следствие только через три дня, а пока запрашивают больницы, морги, сводки происшествий и т. д. У меня возникла идея не спрятать, а припрятать, чтобы впоследствии по состоянию тела было трудно определить точное время убийства — ведь это было как раз мое время, я там ошивался. А жара стояла страшная, за тридцать. В погребе, конечно, прохладнее, но все равно процесс разложения идет.

— Да, Петр, жажда жизни в вас горы способна сдвинуть. Вы не подумали, как затрудните поиск преступника, вообще работу следственных органов?

— Ага, пока б я думал, эти самые органы так бы мне все затруднили, что я только лет через пятнадцать освободился бы. Я тогда вообще ни о чем не думал, а действовал. Главное, чтоб сестра в тот же день не нашла Марусю и не побежала в милицию, а соседка не связала мой «зеленый вид» с убийством. Дальше я не загадывал. А вообще все было невыносимо.

— И что вы сделали?

— Как только я услышал, что убийца вроде скрылся, я чиркнул спичкой — у меня с собой были — и увидел на лавке огарок. Зажег свечку, огляделся. Хлама всякого кругом навалом, но я сразу засек садовые рукавицы — целый ворох — надел, чтоб отпечатки не бояться оставить. В углу за невысокой перегородкой была свалена куча гнилой картошки, от нее и шла вонь, но это было кстати. Туда я и спрятал тело. Найти его, конечно, не составляло труда, но если знать, где искать. А с виду ничего не заметно. Потом выбрался наверх, протер край люка, за который брался, и кольцо, стол вытер тряпочкой, спрыгнул в сад и вытер подоконник. Рукавицы и тряпку с собой взял, в карманы куртки засунул.

— В такую жару вы в куртке были?

— Да из хлопка, японская, с короткими рукавами и накладными карманами. Я ее поверх майки носил, не застегивая — удобно. Но это удобство мне таким боком вышло! Ну вот, к калитке подошел, со старушкой раскланялся — специально, чтоб она не думала, будто я до вечера на крыльце торчу. «Посидел, — говорю, — в теньке, полегчало». Пошел на станцию, тут электричка подошла, 16.35. Настроение, конечно… в общем, так: все ужасно, но, может, выкручусь. А когда я уж полдороги проехал, до меня наконец дошло: со мной все кончено. Я вспомнил про билеты. Они так за поясом и остались, под курткой не видно. Нет, вы представьте: столько перенести, убийцу перенести, эти кусты… как они шевелились!.. Маруся бедная — за что?.. погреб этот, будто я в могиле наедине с трупом — и шаги! А когда я спичку зажег, прямо в глаза ее лицо бросилось… мертвое. И главное — красный сарафан, красное пятно в гнилье!.. Нет, столько перенести, труп спрятать, отпечатки — будь они прокляты! — уничтожить — и такую улику с собой утащить. Я просто обезумел. И назад вернуться… ну, тетрадку подкинуть — не могу. Не могу — и все, хоть режь! Я ведь тогда еще ничего не знал, я думал: сестры нормальные, люди как люди. И только потом догадался, что у них вся семья сумасшедшая. Понимаете? Я представлял так. Они на речке, на каком-то там своем месте, которое я не нашел. Ладно. Маруся говорит, что я, как условились, в три часа за билетами собирался приехать, и уходит. Ну, что должна подумать Анюта, вернувшись на дачу и не застав сестру? Что она со мной. А когда тело найдут? Нетрудно догадаться, что она обо мне подумает. Меня допрашивают — я стою на своем: за дом не заходил, окна открытого не видел, сидел на крыльце и ждал. Никаких отпечатков, никаких улик. Все логично. А теперь? Где билеты, кому они нужны, кроме меня? Крыть нечем — на этом вы меня и поймали. Логично. Но поступки сумасшедших никакой логике не поддаются — вот, оказывается, в чем было мое спасение. Но тогда в электричке я об этом не знал, я знал одно: бежать. Умом понимал, что глупость… но — бежать!.. от этого погреба, красного пятна, от этих кустов и лица Марусиного… куда угодно — только бежать. В электричке народу почти не было, я прошел по составу, нашел совсем пустой вагон, выкинул в окно рукавицы с тряпкой, а тетрадку начал рвать на мелкие кусочки и выбрасывать… Как сейчас помню: Москва надвигается, серые башни, солнце палит — и так хочется жить. Потом эта жизнь мне порядком опротивела… чуть не каждую ночь: кусты шевелятся, погреб, я убиваю Марусю, она кричит, тут просыпаюсь… и снова: кусты, погреб, красное пятно, Маруся, крик… А тогда в электричке… вы себе представить не можете, как хотелось жить! С Казанского вокзала я перебежал на Ленинградский, шум, гам, толпы — безнадежно. Встал в конец очереди в кассу, вдруг дама подходит, именно дама — вся в белом, в драгоценностях — и заявляет: «Один билет до Ленинграда на вечер никому не нужен?» Я ее за руку схватил и закричал: «Чур, я первый!» Я вообще-то как в истерике был. Она засмеялась и говорит: «Молодой человек, билет дорогой, в международный вагон. Вам по карману?» Деньги у меня были, на английскую майку, а Ленинград я еще в электричке наметил: вокзал рядом с Казанским и тетка родная на Фонтанке. Даже приободрился слегка и отправился к Алику: на всякий случай, для алиби. А до этого матери позвонил на работу. Отцу бесполезно: он такую истерику закатит, а мать у меня — человек железный, понимающий. Я ей говорю: «Срочно уезжаю в Ленинград. Зачем — потом все объясню. Знай, что я ни в чем не виновен, но кто б обо мне ни спрашивал, отвечай, что Ленинград задуман давно, тобой и отцом: сыну нужен отдых между экзаменами. Поняла?» Она говорит: «Ничего не поняла, но все исполню, отца подготовлю, завтра вечером буду звонить Кате». То есть тетке, это ее сестра, тоже женщина толковая. У нее я и прожил неделю… не прожил, а прострадал. И главное — за что? Ну скажите — за что?

— Вот вам снится постоянно, что вы ее убиваете. Значит, подсознательно чувствуете свою вину.

— Я не убивал!

— Я не об этом. Вы только спасали свою шкуру — это не вина? Мы — не люди? Один инстинкт? Нет! Вы чувствуете свою вину, чувствуете. Вы думаете, Маруся не хотела жить?

— А, говорить легко! — отмахнулся Петя. — А если б вы были на моем месте — ну, только честно!

— Честно можно ответить, только побывав на таком месте. А так — одни слова. Но знаю, что до ваших комбинаций я бы просто не додумался, у меня ведь нет детективной, тем более зарубежной подготовки.

— Да нет, вы соображаете.

— Благодарю. Итак, вы страдали в Ленинграде.

— На седьмой день мать звонит: «Тебя вызывают в качестве свидетеля». Свидетеля! Гора с плеч, жизнь заиграла, думаю: убийца нашелся. Не тут-то было. Все оказалось настолько запутанным и странным, что я до сих пор понять ничего не могу. После разговора с матерью я сразу в Москву рванул и сразу Черкасским позвонил — наудачу, вдруг что-нибудь узнаю. И узнал. Анюта мне сказала, что Маруся исчезла, найти ее не могут, не знаю ли я что-нибудь о ней. Я обалдел. «Где ж ее искали?» — спрашиваю. Говорит, что везде, но вся Марусина обувь на месте, непонятно, куда она могла деться босая. Я-то, положим, знаю, куда, но вида, само собой, не подаю. «А дом, говорю, весь осматривали?» Оказывается, весь, с собакой, и погреб перекопали. Я подумал так: преступник вернулся еще раз, нашел убитую и унес. И вот тут-то Анюта меня и подкосила. Вдруг говорит: «Соседка сказала, ты у нас в среду был? Надо было заранее предупредить». Я понял, что Маруся о нашей предполагаемой встрече никому не сказала. «Был», — говорю. «Ведь ты нас на речке искал?» — спрашивает. Ага, думаю, подвох готовит. И осторожно отвечаю, что весь пляж осмотрел, на ту сторону сплавал — не нашел. А она так спокойно высказывается: «Мы до самого вечера на нашем месте просидели, в кустах. Там нас действительно найти трудно». Вы представляете? Я чуть трубку не выронил. Но продолжаю: «А когда Маруся пропала?» И она совершенно нагло отвечает: «В ночь на четверг. Утром я ее в светелке уже не застала». Полное равнодушие, и вдруг как зарыдает — артистка! — и трубку бросила. Ну, что вы на это скажете? — Петя глядел на меня чуть ли не с торжеством.

— Кое-что скажу. В среду примерно с двенадцати дня до одиннадцати ночи Анюта ездила в Москву.

— В Москву? — пробормотал Петя растерянно. — То есть как в Москву?

Конечно, откровенности я добился от Вертера потому только, что он считал, будто за все ответит Анюта. И вдруг в такой опасной ситуации он остался совсем один.

— Да вот, в Москву.

— Нет, извините! Зачем она врала?

— У нее были личные мотивы.

— Ах, личные! А алиби у нее было? Например, с трех до пяти, а?

— Нет.

— Ах, нет! Учтите, сумасшедшие на все способны…

— А почему, собственно, вы ее считаете сумасшедшей?

— Да разве с нормальными людьми такие истории случаются? Это патология какая-то! И алиби-то нет! Нету!

— Не суетитесь, Петр. Если обвинять кого-то только за отсутствием алиби, самой подходящей кандидатурой в преступники окажитесь вы.