Игорь Сахновский - Человек, который знал все Страница 15

– Я не могу это описать, – произнес Безукладников с тихим смущением.

– И, по-моему, никто, никакой гениальный Хичкок не способен передать этот ужас, когда ты лежишь ночью голый в своей постели и слышишь: открывается дверь твоей квартиры и кто-то входит к тебе в темноту.

Судя по шарканью ног в тяжелых ботинках, пришедший убивать даже не старался скрадывать шаги. Он уверенно, по-хозяйски прошел на кухню, и оттуда послышалось громыхание газовой плиты.

Затем нависло короткое затишье, такое пронзительное, что Безукладников, скрючившийся под одеялом в зародышевой позе, внятно заслышал себя, собственное тело – как оно громко лежит на виду у темноты и как оно оглушительно боится. Тому, что трепетало в животе и больно бухало за ребрами, оставалось трепетать и бухать не более четырех минут – он уже знал определенно. Первые полминуты с панической доблестью он метался между вариантами прорыва: вскочить, нашарить тяжелый предмет, оглушить внезапностью… Или попытаться тихо-тихо, не дыша, протиснуться между слоями темени, мимо кухни и вырваться наружу – на лестничную площадку, на холод, куда угодно. Но вся беда была в том, что оба эти варианта давали одинаковый результат: и Безукладников, дерзнувший напасть, и крадущийся на волю беглец Безукладников одинаково быстро, в один миг, напарывались на короткую заточенную сталь – Вторушин умел бить почти вслепую, пружинно выбрасывая руку снизу вверх, в горло жертвы… Так Александр Платонович и лежал, утопая в ледяном поту, когда гость вышел из кухни, постоял, озираясь впотьмах, и направился к безукладниковскому дивану.

– Если бы я шевельнулся либо рискнул вскочить, он прирезал бы меня, как цыпленка, просто автоматически.

– Вы что, хотите сказать, он только постоял над вами, повернулся и ушел? Извините, плохо верится.

– Мне тоже не верится, – сказал Безукладников. – Тем более что я всего лишь захрапел. Правда, очень громко.

– Находчивость прямо фантастическая. Сами додумались?

– Сам бы я до такой детской глупости не дошел… Но подсказка была странноватая: лежать неподвижно и погромче шуметь.

Безукладников передернул плечами, как продрогший подросток.

– Как бы это правильнее сказать?.. Он не убил меня из брезгливости.

Вообразите: такой царь и бог. И тут перед ним лежит жалкий человечек, от которого уже столько шума. А если его тронуть, ковырнуть – сколько же будет крови, соплей!.. Попросту говоря, Вторушин был под кайфом и не стал себе этот кайф ломать. Ему еще хотелось в ту ночь полетать, а меня он оставил на завтра – как мусорное ведро или невымытую посуду.

– И вы, наконец, в эту же ночь сбежали из дома от греха подальше?

– Нет. Я, наконец, уснул как убитый и проспал до самого утра.

Глава одиннадцатая

Самым зябким воспоминанием безукладниковского детства были темные зимние утра, когда ровно в шесть самостийно врубалось радио, не выключавшееся на ночь, поскольку служило родителям будильником, – и на последний драгоценный сон обрушивался гимн страны, грозный хор в двести глоток: "Союз нерушимый республик свободных…" Безукладников на всю жизнь запомнил страх, который охватывал его, маленького школьника. Не потому, что надо было так рано вставать и плестись в школу с тяжелым ранцем по морозу. И даже не потому, что несущийся из репродуктора голос Родины выражал беспощадную строгость. А потому, что в грохоте этой музыки голый подросток, вырванный из постели, как из материнского лона, несущий свою нескладную наготу, свои мурашки и стыдное детское нетерпение в туалет, чувствовал себя насекомым, щепкой, абсолютным ничтожеством перед "волей народа", которая всегда права и никогда ничего не прощает.

А этим простуженным, ангинным утром, надраивая зубы, умываясь, искоса поглядывая в зеркало, уже необратимо взрослый Безукладников вдруг испытал приступ такой леденящей ярости, что сам себе поразился.

Его травят, как дичь. Выкуривают, как зверя из норы. Можно сказать, его уже убивают – а не убили еще по чистой случайности. И кто охотник? Садист, по которому плачет тюрьма. Добавить мысленно: "Тот, кто отнял у меня Ирину", – было слишком больно.

Восьмилетнего Безукладникова мама посылала в магазин "Продукты" за хлебом и за сметаной. Он брал авоську, стеклянную банку с крышкой и уходил в магазин, как на казнь. Потому что на обратном пути его поджидал рослый соседский парень в красной ковбойке – загораживал собой дорогу, криво улыбался и спрашивал всегда одно и то же: "Ну что, стыкнемся?" Это было приглашение драться – просто так, без повода. И каждый раз Безукладников тушевался, прятал глаза, уходил. И каждый раз его мучитель криво улыбался, наслаждаясь беспроигрышной игрой кошки с мышкой. Задним числом Безукладников размышлял о причинах своей позорной робости и находил ей тупое оправданье: руки ведь заняты покупками! Якобы все дело в проклятой сметане. Как ни странно, объяснение оказалось точным. При очередной встрече в ответ на идиотский сакраментальный вопрос: "Ну что, стыкнемся?" Безукладников молча снял крышку с банки и аккуратно вывалил всю сметану на красную ковбойку. Ковбойка вытаращила глаза, попятилась, что-то выкрикнула тонким голосом. Но эта встреча стала последней -игра закончилась. Домой Безукладников шел налегке, холодея от ужаса победы.

Он вспомнил тот случай сейчас, когда вдруг обнаружил себя в состоянии, близком, так сказать, к опрокидыванию сметаны.

До следующего (фактически окончательного) визита Болта оставалось чуть менее трех часов. Во дворе сгущались разнородные наблюдательные силы.

Горло болело так, будто в него насыпали толченого стекла. Любимая некогда осенняя суббота грозилась теперь ничем не отличаться от осенних же понедельников. Тянуло снова лечь в постель и не вставать несколько суток.

Но сильнее всех потребностей был этот саднящий, как ожог, мальчиковый позыв – снять крышку и опрокинуть банку.

Мобильный телефон Шимкевича четырежды исполнил "Турецкий марш", прежде чем обратил на себя внимание музыкальной общественности. Он задавал тон в достойной компании – фуги Баха, куплетов Тореадора и канкана, – рассевшейся с пивом и копченой рыбой на кафельном берегу бассейна. Сам Коля в этот момент вольно плескался в хлорированной стихии, в хороводе стодолларовых длиннолягих наяд, всплывающих по вызову. Наяды были вызваны и оплачены фугой Баха – маленьким, вечно мрачным подполковником таможни, которого, как лошадку за уздцы, влекло, во-первых, все прекрасное, а во-вторых, высокая благодарность за высокие материальные благодарности, выражаемые Колей Шимкевичем в благодарность за посильную таможенную благодарность.

Коля шумно откидывался на спину и разбрасывал конечности во все стороны света, стремясь не обделить своей ступней либо десницей ни одну из участниц хоровода. Наяды, задетые за живое, прыскали и кокетливо матерились.

Пиликающий мобильный марш был наконец переправлен мокрыми ручонками в эпицентр бурливой стихии и поднесен к депутатскому уху, чтобы шаловливый Коля мог озвучить свою дежурную шутку: "База торпедных катеров слушает!"

Чуть задыхающийся, как бы на грани срыва, глуховатый голос обратился к нему по имени-отчеству, и Шимкевич изготовился отбрить какого-нибудь попрошайкуизбирателя. Но в трубке сказали:

– Моя фамилия Безукладников. Я вам советую сейчас подплыть к бортику. А то вдруг захлебнетесь – и не узнаете…

Шимкевич слушал беззвучно, слегка выпучив глаза. И по мере того как его ухоженные щеки из персиковых становились грязно-малиновыми, вся водная и сухопутная жизнь вокруг смолкала, устрашенная живодерским бессмысленным выражением на лице купальщика. Мокрые наяды, в бикини и без, торчали из воды в мерзнущих виноватых позах, уже как рядовые проститутки, готовые к тому, что их вот-вот прогонят пинками.

На берегу даже бросили жевать.

Безукладников говорил в идеальной тишине. Тишина создалась такая, что позволяла различить вкрадчивое дыхание аппаратуры из конторы Стефанова, особо участливой ко всем Колиным переговорам и собеседникам. А этому собеседнику, с точки зрения вкрадчивых ведомств, просто не было цены. Он быстро и внятно перечислял наиболее тяжкие подвиги Шимкевича, заботливо поясняя: "Страна должна знать своих героев! И я вам это устрою…" Героя же, казалось, настиг полный ступор. Взгляд его разбегался наподобие ртути, расползался по каким-то невидимым глинистым ямам и лишь раз ядовито плеснул в сторону примолкшей фуги Баха, когда звонящий упомянул таможенника Лешу, выброшенного с балкона по ошибке, то есть по ложной наводке подполковника, сидящего сию минуту у бассейна.

– Но вам-то без разницы – кого убивать, не так ли?

Шимкевич наконец выдавил из себя вопрос по существу:

– Чего тебе надо? Денег?

– Придурок, – сказал Безукладников. – Придурок!