Энтони О'Нил - Фонарщик Страница 15

Канэван не понимал, к чему он клонит.

— Может, ему следовало стать романистом?

— Я просто прошу вас представить себе человека, набитого шрапнелью, которого отправили слоняться остаток своих дней по добропорядочному Эдинбургу. Конечно, он чувствует себя, как будто ему связали руки. Естественно, погружается в воспоминания. И вполне разумно предположить, что у него появились странности. Во всяком случае, он с презрением отвергает путь потакания своим страстям, доступный ему с материальной точки зрения, и жадно ищет праведной деятельности, куда бы можно было вложить свое немалое состояние. Или хотя бы друга с таким же воинственным темпераментом.

— Профессор Смитон был человеком множества добродетелей…

— Человеком, как вы помните, боготворившим себя в своих доспехах праведности, — заметил Макнайт и потянулся за вторым томом воспоминаний полковника. — Позвольте обратить ваше внимание на последний абзац.

— Не мне вас останавливать.

Макнайт пролистал книгу до конца и поправил очки.

— «Если вы не сражаетесь, вы не солдат. Если вы не боретесь, вы не христианин. Если вы не надели доспехов праведности, — профессор голосом выделил эти слова, — и не наточили меча в преддверии Армагеддона, вам не место в Царстве Божием».

Канэван поежился.

— Может быть, слабая, — сказал он, — но мне кажется, это все-таки связь.

— И вы поможете мне выявить ее?

— Готов подумать об этом.

Макнайт улыбнулся и, завершая разговор, снял очки.

— Ну что ж, тогда мы явно продвинулись.

Выйдя через несколько минут на холодный ветер, Канэван увидел стаю летучих мышей, отчаянно бивших крыльями на фоне убывающей луны. Но он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Он пытался понять, радоваться ли, что к другу вернулись жизненные силы, или страшиться чего-то изначально ненадежного и потенциально опасного.

В последнее время вся беспощадная философия Макнайта, его терзания по поводу природы собственного «я» — то, что Кант называл «путеводной нитью», — трансформировались из неуверенности в мизантропию и ненависть к себе. Имеет ли вообще кто-нибудь право, мрачно размышлял он недавно, именоваться индивидуумом? Существует ли человек, который не получил бы своей «нити» — своего тонкого как паутинка «я» — от семьи и минувших времен? Имеет ли он право утверждать, что является личностью, если весь его характер, судя по всему, составляют типично шотландские черты? От Босуэлла, утверждал Макнайт, он заимствовал неизбывную любовь к неудачникам, от Карлейля — ледяную неприязнь к благочестивым предкам-кальвинистам, от Дэвида Юма — самое структуру философских построений, а от сэра Вальтера Скотта — нетерпимость к ведению финансовых дел и героическую самоотверженность при погашении долгов. Но сейчас, казалось, даже это мнимое «я» покинуло его, все воспоминания поблекли в тумане, а прошлое тащилось за ним словно зажженный фитиль и угрожало разорвать на части.

Люди, терзаемые неуверенностью в себе, безусловно, легко увлекаются фантастическими теориями и сказочными миссиями и, кроме того, рискуют глубоко погрузиться в процесс саморазрушения. Канэван уверял себя, что не позволит этому случиться. Он бы пожертвовал собой ради Макнайта, так же как пожертвовал бы собой ради всего мира. Но если профессор продолжит расследование и, следовательно, будет уволен из университета, ситуация может стать угрожающей. Канэван едва мог прокормить самого себя, какой уж там Макнайт; все, что оставалось, он отдавал знакомым и тратил на потроха для бездомных городских собак. Прикидывая, как бы распределить свой скудный заработок, а также стоит ли напомнить профессору о его обязанностях, не впадая при этом в снисходительность или брюзгливость, он подошел к воротам Драмгейта и обнаружил, что проблему решили за него, причем самым жестоким образом.

После варварского происшествия в Уорристоне лорд-мэр поручил старшим констеблям Пракса охранять кладбища, которые считались заброшенными или имели историческое значение. И на Драмгейтском кладбище за воротами, обнесенными колючей проволокой, виднелись два патруля в форме с мастифами на поводке.

У Канэвана больше не было работы.

Глава 7

С застекленной веранды чайной «Беллз» на Принцевой улице открывался обзорный вид на Замок и дымящийся Старый город. Недавно вернувшийся из Лондона почему-то в королевски-голубом камзоле и пятнистом галстуке главный инспектор Смит, Восковой Человек, сел так, чтобы видеть торжественно залитую солнцем променаду, украдкой наблюдать за парадом гуляющих дам в шалях, стянутых платьях и бархатных лентах и строить предположения о цвете и фактуре их нижнего белья. Он отсутствовал две недели и сейчас очень хотел сыграть на своей широкой известности.

— Атласные панталоны на подкладке, — авторитетно сказал он. — Знаете, это новая мода в Лондоне. Хотя чертовски неудобно ходить, когда они не подвязаны. Там больше петель и веревочек, чем на богослужебном облачении кардинала.

— Правда? — смущенно спросил Гроувс.

Он сидел спиной к улице и рассеянно тыкал вилкой в маленькую тарелочку с копченой селедкой.

— Клеопатра, — сказал Восковой Человек, вспомнив Египетский зал мадам Тюссо. — Вот кто знал, как произвести впечатление на мужчину.

Гроувс осторожно взглянул на состоятельных дам за соседним столиком, но прекрасно отрепетированные слова Воскового Человека не прорвали осаду.

— Я всегда думал, — сдержанно ответил он, оробев от собственной дерзости, но очень желая тоже что-нибудь сказать, — что при нынешней путанице трудно отличить шлюху от обычной горничной.

Но Восковой Человек, рассеянно провожая кого-то взглядом, казалось, не слышал.

— Конечно, нельзя точно сказать, как она выглядела. Я думаю, они делали куклу с греческой белошвейки или что-нибудь в этом роде. Что же касается моей восковой куклы, можно подумать, что перед вами оригинал. Целую неделю они занимались одними глазами. Девушка из музея сказала, что никогда не видела таких глаз у мужчины. Прямо как весенняя лаванда. Еще неделю они потратили на кожу — нет, правда, — а чтобы сделать волосы, отрезали хвост у клайдсдейла.[16] Еще она сказала, что у мужчины моих лет редко встретишь такие локоны и такой здоровый цвет лица.

Гроувс, у которого с двадцатилетнего возраста почти не было на голове волос и который и без того постоянно ощущал, что уступает главному инспектору в известности, чине, опыте, половых достижениях и даже физической выносливости, понял: ожидалось, что это произведет впечатление.

— Им удастся сохранить манекен? — спросил он. — Или вам придется время от времени наведываться туда, чтобы они могли подправлять лицо?

— О, вряд ли там придется что-нибудь подправлять, — хмыкнул Восковой Человек, но, как выяснилось, не из высокомерия. — Нет, если человек был и остается таким знаменитым, как Клеопатра, то эти штуки потом переплавляют и делают новую куклу, в другом наряде, соответственно моде.

Его собственный манекен, объяснил он, был вылеплен из потекшего Сократа, сиамского короля и основателя Пенсильвании Уильяма Пенна. И теперь на нем вместо саржевого мундира, пожертвованного музею в целях подлинности, был именно камзол Пенна.

— Хорошо, если я продержусь в Кабинете ужасов пять лет, — сказал он. — А если переживу это чучело, то еще лучше.

Веселая небрежность по отношению к недолговечности воска, не говоря уже о недолговечности плоти, озадачила Гроувса. Он только что провел очередную ночь, мучительно шлифуя стиль последней дневниковой записи, и вот перед ним человек, который, казалось, живет исключительно настоящим и ничуть не заботится о собственном наследии. Человек, мемуары которого, если бы он посвятил их написанию хоть какое-то время, одним махом перечеркнули бы оные Гроувса.

— Вы неважно выглядите, Кэрес, — без экивоков сказал Восковой Человек, не тратя времени на то, чтобы внимательно рассмотреть коллегу. — Вам следует отдохнуть, дружище. Вы высыпаетесь?

— Это… это все это дело, — объяснил Гроувс. — Убийство и все такое. Я не успокоюсь, пока не увижу преступника на виселице.

— Но вам нужно выспаться, Кэрес. Иначе пострадают существенные для инспектора качества. Да пусть по Хай-стрит разгуливает хоть сам Чингисхан, полицейскому необходимо вести размеренный образ жизни.

— Да, — выдавил Гроувс, но внутренне ощетинился, зная, что был самым дисциплинированным служакой.

— Я, конечно, слышал об этом деле.

— В Лондоне? — Гроувс загорелся при мысли о том, что новости уже достигли британской столицы, и решил просмотреть все газеты, как только они прибудут с дилижансом.

— Вчера вечером, когда вернулся. Я говорил с главным констеблем и прокурором. Они хотели, разумеется, чтобы его вел я.