Лиз Дженсен - Девятая жизнь Луи Дракса Страница 16

Натали вздохнула и в упор посмотрела на меня. В ее ореховых глазах блестели слезы, и я дрогнул: встал, обошел стол, приблизился к ней – и протянул руки.

Она не медлила. Вскочила, шагнула ко мне и упала мне на грудь. Я закрыл глаза и почувствовал, как облегчение переполняет нас обоих. Она судорожно обняла меня – так ребенок цепляется за родителя. Жалость переполняла мое сердце. А потом – к своему ужасу – я безошибочно распознал, как пробуждается желание. И затем стыд и тревога – я понял, что мы свернули не туда. В эту самую минуту, пока я прижимал ее к смущенному сердцу, чувствуя, как бьется ее сердце в ответ, я отчетливо распознал ту черту, что отделяет врачебное сочувствие от непрофессионального поведения. И понял, что впервые в жизни ее переступил.

Я лишь не знал тогда, что обратного пути нет.

По натуре я человек не скрытный и таюсь плохо. У Софи звериная интуиция – чувствует все. Быть может, потому я ее когда-то и полюбил, но брак наш дал трещину, и теперь меня изводило, что я для Софи – открытая книга.

– И что за пациента вам привезли? Ты его так ждал, – говорит Софи наутро за завтраком. Мы сидим на балконе. Невыносимо жарко, однако небо затянуто, и облака низко нависают на горизонте. Как всегда, на столе перед Софи – груда книг, которая вот-вот грозит обвалиться. Кьеркегор, Джон Ле Kappe, Маркес, томик Пруста, новый Александр Жарден, а также «L'Internet et Vous».[38] Софи у меня всеядная.

– Его зовут Луи Дракс. Ему девять лет. Персистирующее вегетативное состояние. Ты не можешь достать для меня книжку «Les Animaux: leur vie extraordinaire»? Одна из любимых книжек Луи, хочу почитать ему вслух.

– Мать с ним? – спрашивает Софи, подливая мне кофе.

– Мадам Дракс? Конечно. Она же мать.

– Бедствует? – Софи щурится, я злюсь и возвожу очи горе.

– Не очень.

– Замужем? – Допрос продолжается. Софи кладет себе сахар, а мне добавляет молока.

– Мужа рядом нет.

– Почему?

– Потому что он скрывается от полиции.

Один – ноль в мою пользу: этого Софи уж никак не ожидала. Она ощупывает корешок Пруста и смотрит вдаль на сосновый бор, словно ищет там следующий вопрос. Я преспокойно пью свой кофе, пока чайка не наведывается на балкон за хлебными крошками. Я прогоняю ее газетой.

– Ну? Не хочешь рассказать, что он натворил? – интересуется Софи.

Я не торопясь делаю два глотка.

– Говорят, он столкнул сына с обрыва. Хотел его убить.

Ага. Софи перестала улыбаться. Но это ненадолго. Такие укольчики ей нипочем.

– В Оверни? Я, кажется, читала в газетах. Был объявлен розыск.

– Его до сих пор не нашли. В больнице пришлось усилить охрану.

– Понятно, – говорит Софи и тянется за круассаном. – Значит, одинокая трагическая женщина.

Тут я вздыхаю, складываю газету и поднимаюсь.

– Ей просто нужна моя помощь, – резко отвечаю я.

– Также известная как твой комплекс спасителя.

Эта ее последняя реплика – комплекс спасителя – ужасно меня взбесила. Я не раз внутренне кипел от одной мысли – которую Софи и подразумевала, – что сочувствие есть некая слабость или извращение. Всё ведь наоборот, правда? Кто устоит, кто не поддержит человека, если тот безмолвно молит о помощи?

Но Софи больше не вспоминала про инцидент с годовщиной и позже заметила вполне миролюбиво, что возьмет в библиотеке «Les Animaux, leur vie éxtraordinaire», если найдет. Софи всегда одобряла мое чтение пациентам и обеспечила мне в больнице богатое собрание аудиокниг. Я же тем временем отметил, что Софи очень красиво устроила цветы – гигантский букет цинний – в холле, в самой большой вазе.

Следующий день выдался жаркий, но воздух был легок и странно наэлектризован. Даже чайки, видимо, это уловили – кричали пронзительнее и гортаннее, заглушая гудение трассы в долине. В смутном возбуждении я шел на работу через оливковую рощу. До полудня я писал лионский доклад, затем мы с Ги Воденом отправились в столовую обедать. Ги только и говорил, что об эвакуации, и все порывался изложить мне план, прежде чем обсуждать с пожарными службами, все ли у нас готово. И хотя он жаловался на судьбу, я видел, что частица его – та же, что любила управлять больницей, – наслаждалась рисованием планов. Ги уставился на меня своим синим взглядом из-под мохнатых бровей.

– Эта история с Драксом, – сказал он. – Так не хочется усиливать охрану – только этого нам не хватало. Как тебе детективша?

– Слишком много курит. Мы сгорим если не от лесных пожаров, то от ее сигарет наверняка.

Ги улыбнулся:

– Такая молоденькая. И знаешь… – Он таинственно понизил голос: – Мне кажется, она лесбиянка. Они, знаешь ли, часто бывают лесбиянками.

Я не сдержал улыбку.

В нашей больнице хорошо едят все – сотрудники, пациенты и посетители. Съев тарелку копченого лосося, ризотто с грибами и кусок сливового clafoutis,[39] я готов был сесть в свое кресло на колесиках и пообщаться с Луи. Люблю эти блаженные минуты. Я провел ладонью по холодному лбу мальчика и в который раз удивился: мои коматозные подопечные меня успокаивают. Я лечу их, а они меня. Где-то в глубине души я понимал, что тянусь к Луи из-за его матери, но эту мысль я спрятал поглубже.

– Можешь звать меня просто Паскаль, – сказал я. – Или доктор Даннаше, если тебе так больше нравится. Луи, ты в коме. Это как сон, только глубже. Это волшебная страна. Но мы не хотим, чтобы ты остался в ней навсегда. У меня, знаешь ли, немало теорий насчет твоей комы. И насчет комы Изабель, и Кевина, и других. Я думаю, некоторые остаются в коме, потому что не хотят просыпаться. Боятся того, что увидят. Или вспомнят. И поэтому спят дальше. Может быть, они просыпаются, лишь когда им достает мужества. Но ведь мир прекрасен, Луи. Тут столько всего удивительного. Я бы с радостью отвез тебя в Париж, показал бы тебе одну штуку, я про нее читал. Гигантский заспиртованный кальмар, пятнадцать метров. По латыни называется architeuthis.

Иногда Софи задает мне каверзные вопросы – мол, что творится у тебя в голове? – и я не всегда нахожусь с ответом. О чем я думаю, куда на самом деле уношусь в мечтах, когда разговариваю с пациентами? Почему я так уверен, что они меня слышат? И отчего меня так притягивает кома? У Софи на этот счет своя теория – это же Софи, и она довольно цинична. Например: я могу читать пациентам лекции, сколько пожелаю, и они меня не перебьют. Я могу излагать свои дикие теории, которых не поддерживают мои коллеги. Или же, наоборот, я и сам живу в нереальном мире. Не исключено, что последняя версия ближе всего к истине. В годы лунатизма я понял, что существует иное измерение. Я в нем больше не живу. Но каким-то образом оно по-прежнему живет во мне.

В палату вошла мадам Дракс, принесла наэлектризованный воздух улицы. Сегодня ее прическа не столь аккуратна, а бледность сменил медовый отсвет. На лбу выступили веснушки, словно песчинки налипли. Провансальский климат никому не идет во вред. Тут я увидел ее ногти. Намного длиннее, чем вчера, и покрыты ярко-красным лаком. Накладные – такими пользуются мои дочери. Отчего-то я поражен. Натали поздоровалась со мной за руку, поцеловала сына и что-то зашептала ему – я не разбирал слов.

– Ну? – сказала она и погладила его по руке. – Вы оформили документы на Луи?

– Ноэль почти закончила. Сегодня перед уходом подпишете, остальное ждет до следующей недели. Не хотите осмотреться? У нас есть комната отдыха, родственники там кофе пьют; со старожилами вы скоро познакомитесь. Мадам Фавро – наш ветеран, она вас возьмет под крыло. Ее дочь Клэр почти восемнадцать лет у нас.

Кажется, я снова сказал глупость.

– Восемнадцать лет?

– Бывает и такое. Но в прошлом году, например, у нас был случай – всего неделя комы. Видели наш сад? Можете там погулять, – торопливо сказал я и безнадежно указал на окно. – Да и в городе много чего происходит – в Лайраке есть кинотеатр, поле для гольфа, если вас такое увлекает…

Я болтал как сорока, пытаясь загладить свой промах, и не мог остановиться: говорил, что городок у нас тихий, полно салонов педикюра, клиник, на природе можно порыбачить и поохотиться, куча магазинов игрушек – бабушки и дедушки скупают их внукам в товарных количествах. Ночная жизнь, может, не слишком пестрая, зато люди дружелюбны, есть отличный бассейн… Я лопотал без умолку и наконец иссяк буквально на полуслове.

– Я уверена, что мне здесь будет хорошо, – сказала Натали, но надрыв в голосе ее выдал. Я иногда совсем дурак. В упор ничего не вижу. Даже не заметил, что, пока трепался, она боролась со слезами, и теперь вот-вот расплачется. Натали рухнула на стул возле сына, обхватила его руками, осыпая его лицо поцелуями, трогая за ладошки, не стесняясь рыданий. Смотреть невозможно. Обычно я запрещаю родственникам плакать – поймите, ваши слезы попадают в души ваших детей, – но не нашел в себе сил отослать ее прочь. И не мог прямо в палате обхватить ее руками, как того жаждал. Так что я потянул ее за локоток – надо ее уводить – и поднял на ноги. Мы молча вышли из палаты через французское окно в отчаянный жар летнего сада; возле лавровых кустов я вытащил салфетку и нежно вытер ей глаза.