Майкл Грубер - Фальшивая Венера Страница 16

Не могу сказать, что Жаки мой друг, скорее он друг Лотты, тоже из семьи дипломатов, они вместе учились в школах самых разных столиц мира. Было ли между ними что-нибудь, я не знаю, а Лотта мне ни за что не признается. Хотя после нашего разрыва они стали часто видеться, и у меня к Жаки было смешанное чувство, которое испытываешь к парню, который вьется вокруг твоей возлюбленной, пусть она уже и не совсем твоя возлюбленная. Это здоровенный тип, футболист с коротко остриженными черными волосами и улыбкой наготове. Наши отношения заключаются преимущественно в том, что мы сидим и пьем в «Гормане», жалуясь на собачью жизнь. Быть может, именно потому я в тот день и отправился в бар.

Жаки тоже художник, но в отличие от меня он жаждет успеха у публики. К несчастью, хотя он обладает превосходной техникой, у него начисто отсутствует творческая жилка. Сколько я его знаю, он постоянно гоняется за модой, но все время чуть опаздывает. Начинал Жаки с больших аляповатых абстракций, далее последовательно шли оп-арт,[39] цветные поля, поп-арт, а сейчас он решил попробовать себя в концептуализме. Как-то несколько лет назад зимой я заглянул к нему в студию на Кросби-стрит и застал его швыряющим холсты, выполненные в духе Уорхола,[40] в чугунную печку, которой отапливал помещение. Не потеря, конечно, но Жаки, похоже, получал удовольствие от своего занятия, и, помнится, я позавидовал, что ему искренне наплевать на собственную работу. Он считал всю живопись сплошным надувательством и был уверен, что рано или поздно он попадет в точку и огребет кучу денег.

Так или иначе, когда я вошел в бар, Жаки махнул рукой, подзывая меня, и я заказал мартини и поведал ему о своем фиаско с заказом «Вэнити фейр». Он сочувственно выслушал меня и в отличие от Лотты не спросил, почему я не работаю для публики, что было очень гуманно с его стороны, после чего сказал, что покидает Нью-Йорк и уезжает в Европу. Да, какой-то богач хочет несколько картин в разных стилях и за деньгами не постоит.

— Для гостиниц? — спросил я.

— Да, для частных заказчиков, — хитро усмехнулся Жаки. — Понимаешь, для яхт и домиков у моря. Тот человек, на которого я работаю, сказал, что будет представлять меня на европейском рынке, где теперь много русских миллиардеров, и им нужны картины, так что все будет по-крупному.

Я спросил, что думает обо всем этом Марк — насколько мне было известно, Марк одно время его продвигал, — но Жаки ответил:

— Нет, именно Марк меня рекомендовал. Отчасти это его идея.

Итак, замечательно, я порадовался за него и решил, что если мне хочется кому-нибудь поплакаться, то лучше обратиться к бармену. Или даже к зеркалу.

Наполнив организм парой порций мартини, чтобы облегчить боль, я вышел из бара и прогулялся по Принс-стрит до галереи Лотты, чтобы забрать ребят, поскольку это был как раз мой день, а также чтобы сказать, что денег в этом месяце будет гораздо меньше, чем я ожидал. От Жаки сочувствия я не дождался, но когда я показал Лотте фотографии отвергнутых картин, она сказала, что они замечательные и она уверена, что они продадутся, если я захочу. Я сказал, что хочу, что я их больше видеть не могу. Лотта испустила один из своих знаменитых вздохов, смысл которого я прекрасно понял: неразрешимый, сводящий с ума вопрос, почему я отказываюсь продавать свои работы людям, которые повесят их на стены своих домов, но готов продавать их журналам. Это совершенно иррационально, продажа — она и в Африке продажа, но все же… наверное, все дело в том, что покупатель тоже не увидит истинный смысл картины, он скажет: «О, я обожаю Кейт Уинслет», — и купит ее как некий китч, как шутку, все равно что шелковые занавески Энди Эссхола с Мэрилин Монро,[41] чистый ширпотреб. А далее последовала мысль, что, может быть, так оно и есть, что, может быть, я обманываю себя. В конечном счете я тоже шутка, как я и говорил, но только неудачная.

Ребятам в моей студии раздолье, полно всевозможных развлечений, есть чем порезаться, изобилие разной отравы, однако ни одного несчастного случая, никто даже не поцарапался; чистое везение или просто следствие жизни в обстановке, не приспособленной специально для детей? Пока Мило и Роза возились на полу с красками, я сел за свой старенький компьютер и поискал в Интернете кое-что из того странного мусора, с которым столкнулся во время второго сеанса приема препарата. С «Гито де Сильва» я провозился впустую, но с «Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп» повезло: оказалось, что это улица в старом квартале Севильи, в Испании. Я вытащил электронную карту Земли и максимально увеличил масштаб. Крохотная улочка, и я определил маршрут, по которому он (или я) прошел от своего (или моего) дома до площади. Я убедил себя в том, что однажды, в возрасте девяти лет, действительно бывал вместе с отцом на экскурсии в старом городе Севильи и, следовательно, речь идет о каких-то всплывших остаточных воспоминаниях.

Мы с ребятами отлично провели время, как обычно, устроили состязание по рисованию, расселись вокруг и рисовали друг друга, и Роза, как всегда, одержала победу. Для своих четырех лет она рисует очень неплохо; быть может, она станет знаменитым художником, как ее отец, сохрани господи. Мило тоже умеет рисовать, но, по-моему, ему все же больше нравится работать со словами. Я шел за ними по улице и чуть не плакал. Мило такой щуплый, а Роза крепенькая, словно маленький грузовичок, и она боготворит брата, так что это сразит ее наповал, когда… Вот еще один вопрос, который мне надо будет обсудить с Шелли; как-никак он занимается медицинскими исследованиями, быть может, есть какой-то курс, который сможет вылечить Мило, или нам лучше перебраться в другую страну, где для того, чтобы жить, необязательно быть богатым. Но на самом деле Мило просто нужна пара новых легких.

Когда дети заснули, я вышел на пожарную лестницу и выкурил косячок, и мне пригрезилась моя первая и единственная выставка, и было очень любопытно сравнить это с тем, что я ощущал под воздействием сальвинорина. А может быть, сальвинорин каким-то образом на нейропсихологическом уровне обогащал восприятие действительности. Так или иначе, помню, я опоздал, потому что решил занести по пути кое-какие работы в рекламное агентство, а потом мне пришлось посидеть в баре с редактором. После двух-трех стаканов я позвонил из телефона-автомата Сюзанне и сказал, чтобы она шла без меня, а я подойду попозже. Выставка была устроена в галерее Марка Слотски на углу Западного Бродвея и Уорт-стрит, и Сюзанна возмутилась, обозвала меня дураком, потому что мне представился такой шанс, а я трачу время на какую-то мерзкую рекламу, и разве я не знаю, кто там будет: Марк пригласил всех шишек, соберется большая толпа, и он не стал скупиться на фуршет, не какое-то дерьмовое вино и бутерброды с сыром, а все по высшему разряду из ресторана «Одеон», и так далее, и так далее. Дело было в том, что Сюзанна хотела торжественно появиться вместе с главным героем, а теперь ей предстояло просто войти, как и всем остальным гостям.

Помню, я шел по Западному Бродвею с таким чувством, будто иду на казнь. Я не успел переодеться: на мне был балахон с капюшоном и джинсы не первой свежести, перепачканные краской, и жуткие стоптанные кроссовки. Мне было стыдно, потому что со стороны могло показаться, будто я хочу выглядеть так, чтобы произвести впечатление на всех этих любителей искусства и показать им, что мне на них наплевать.

И вот я наконец пришел, зал был ярко освещен, повсюду расхаживали гости, болтая и потягивая шампанское. Все уставились на меня, и я почувствовал себя скелетом, явившимся на пиршество, но затем меня узнали: Марк выкрикнул мое имя и они с Сюзанной бросились ко мне навстречу, на моей жене было черное платье на бретельках-спагетти, которое в дни молодости моей матери считалось бы классным нижним бельем, я собрал урожай похлопываний по спине и поцелуев, все сияли и были счастливы, потому что выставка обернулась шумным фурором и на многих картинах красовались наклеенные маленькие красные кружки, обозначающие, что они проданы. Продавались мои работы — это был успех. А потом мне пришлось встречаться с покупателями, со старыми каргами, мнящими себя знатоками искусства, во всем черном, увешанными украшениями работы народных умельцев, с золотыми браслетами размером с кандалы, утыканными бриллиантами. Я старался изображать веселье, выслушивая разглагольствования о том, как это прекрасно, что теперь у них есть картины, «похожие на что-то», а Марк тараторил без умолку о признании, подразумевая, что признание — это капитал, отличное вложение. И все хотели перемолвиться словечком с Чарлзом Уилмотом-младшим.

А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.