Марек Краевский - Призраки Бреслау Страница 16

Мок махнул рукой и распорядился ехать дальше.

Свернув направо на Шенкендорфштрассе, экипаж остановился. Смолор привязал вожжи к фонарю и позвонил в дверь. Мог бы и не звонить. В большом, освещенном электричеством доме и так никто не спал. А уж тем более не спала фрау Элеонора Вошедт. Накинув на плечи клетчатый плед, она в сопровождении двух слуг, готовых дать отпор кому угодно, встречала наверху поднимавшихся по лестнице полицейских.

Выражение глаз челяди сделало бы честь кобре. Фрау Вошедт трясло. В шерстяном пледе и без вставной челюсти она смахивала на уличную торговку, которая того и гляди начнет притопывать ногами, чтобы согреться. Кристально чистое сентябрьское утро выдалось холодным.

– Уголовная полиция. – Мок сунул свое удостоверение под нос госпоже Вошедт; лица у слуг смягчились. – Ассистент Мок и вахмистр Смолор.

– Я предчувствовала ваш приход, господа. Стою тут уже два дня и жду его. – Фрау Вошедт заплакала. Тихо и обильно. Ее полное мягкое' тело заколыхалось в такт рыданиям. Всхлипывая, Элеонора собирала ладонями слезы со щек и втирала в виски.

Моку вдруг пришла мысль настолько дурацкая и мерзкая, что он сам себе сделался противен. Просто навязчивая идея какая-то!

– Почему вы не заявили об исчезновении мужа, если он пропал позавчера? Куда он мог пойти? – Мерзкая мысль не давала Моку покоя.

– Он и раньше порой не возвращался. Выходил вечером на прогулку с нашей собачкой и ехал с ней на верфь. Там он всю ночь работал в конторе и приходил домой на следующий день к обеду. Позавчера он вышел погулять с собакой, – низкий голос упал до шепота, – около шести часов вечера. И к обеду не вернулся.

– Собака какой породы? – спросил Смолор.

– Боксер. Сучка. – Фрау Вошедт утерла последнюю слезу.

Мок представил себе сцену: маленькая девочка играет с двумя собаками-боксерами, а за перегородкой на железной койке двое покрытых экземой людей устраивают свои игрища – жирный загривок Вошедта о трех складках закрывает ложбинку между грудями Иоханны.

– Это почерк вашего мужа? – Мок показал Элеоноре записку, найденную в сливе. Теперь она была помещена между двумя листами плотной прозрачной кальки. – Прочтите, пожалуйста. Только прикасайтесь к документу через кальку.

Фрау Вошедт надела очки и принялась за чтение, медленно шевеля губами. Лицо ее прояснилось.

– Да, это его почерк, – тихо сказала она и вдруг радостно крикнула: – Я верила ему! Я верила ему и не обманулась! Значит, все, что он написал в том письме, – неправда…

– В каком письме? – насторожился Мок.

– Я сегодня получила. – Фрау Вошедт закружилась на месте. – Неправда, неправда…

– Успокойтесь, пожалуйста. – Мок схватил ее за руки и взглядом остановил камердинеров, уже готовых прийти хозяйке на помощь.

– Оно здесь, здесь. – Фрау Вошедт выхватила откуда-то из-под пледа письмо и, вырвавшись из объятий Мока, опять закружилась. Шея ее приоткрылась. Показалась чешуйчатая экзема.

– Вы в перчатках, Смолор. – Мок закурил первую за сегодняшний день сигарету. – Возьмите у госпожи Вошедт письмо и прочтите вслух.

– «Моя дорогая жена, – прочитал Смолор. – Я содержу любовницу. Она живет на Ройшерштрассе…»

– «Письмо, которое ты от него получишь, написано мною под давлением, – распевала фрау Вошедт. – Любовницы у меня нет и никогда не было. Люблю только тебя. Юлиус Вошедт».

– «Это легко проверить, – читал далее Смолор. – У нее такая же экзема, как у меня. Юлиус Вошедт».

– Когда вы получили это письмо? – спросил Мок.

– Около восьми. – Губы госпожи Вошедт искривились подковкой. (Наверное, про пытки читает.) – Я ждала Юлиуса на террасе и беспокоилась, что его так долго нет.

– Пришел почтальон и вручил вам письмо?

– Нет, к ограде подъехал на велосипеде какой-то оборванец, бросил письмо на дорожку и моментально скрылся.

– Герр Мок, – вмешался Смолор, не дав задать вопрос про «оборванца». – Тут есть еще кое-что…

Мок посмотрел на листок бумаги в клетку, провел языком по шершавому небу и ощутил сильную жажду. Организм перерабатывал остатки алкоголя, похмелье дурило голову.

– Вы говорить разучились, Смолор? – зашипел Мок. – За каким чертом вы мне опять суете письмо? Вы ведь его только что прочли!

– Не все. – Светлое веснушчатое лицо Смолора порозовело. – На обороте еще…

– Ну так читайте, чтоб вас!

– «Блаженны невидевшие и уверовавшие. Мок, сознайся, что совершил ошибку, признайся, что уверовал. Если не хочешь больше вырванных глаз, сознайся в ошибке». – Лицо Смолора приобрело пунцовый оттенок. – И приписка: «Южный парк».

– А что я говорила, что я говорила! – заголосила фрау Вошедт. – Я ведь вам сказала: он пошел с собакой в Южный парк.

– Долгая прогулочка, – буркнул Смолор, а Моку опять пришла в голову гадкая мысль.

Когда двуколка тронулась в сторону Кайзер-Вильгельмштрассе, Смолор наклонился к Моку:

– Я, наверное, глупость скажу, герр Мок, только я не удивлен, что директор завел другую женщину.

Мок молчал. Даже себе самому он не хотел признаться, что Смолор сейчас высказал вслух его мерзкую мысль.

Эта мысль не отпускала его с того момента, как он увидел госпожу Вошедт.

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, пять утра

В такую рань в Южном парке было совершенно пусто. В узкой аллее, ведущей со стороны Кайзер-Вильгельмштрассе, показалась женщина в длинном платье. На поводке она вела собаку. Первые бледно-розовые холодные солнечные лучи придали очертаниям резкость: макушку молодой дамы прикрывал чепец, а тело – вовсе не платье, но длинный плащ, из-под которого виднелась ночная сорочка. Женщина шла быстрым шагом, не позволяя собаке остановиться и произвести действия, ради которых ее и вывели на утреннюю прогулку. Мостик через пруд дама пробежала вприпрыжку и бросилась в объятия мужчины в картузе, стоявшего под деревом. Шнауцер, предоставленный самому себе, только приветствовал поступок своей хозяйки. Мужчина подкрутил усы, зашел сзади и задрал молодой даме ночную рубашку. Согнувшись, женщина оперлась руками о дерево и с облегчением отметила, что ни в одном окне огромного здания гостиницы и ресторана «Южный парк» нет огня.

Внезапно пес тявкнул. Человек в картузе, не успев расстегнуть ширинку, опасливо огляделся.

Метров в пятидесяти от парочки сквозь кусты продирались двое мужчин в котелках и с сигаретами в зубах. Тот, который был пониже, то и дело хватался за живот и громко стонал. Направлялись они в сторону пруда, на котором появились жирные лебеди.

– Тихо, Берт, – шепнула женщина и погладила пса.

Берт рычал и не сводил глаз с чужаков, стряхивавших росу с одежды. Вдруг невысокий остановился как вкопанный и громко произнес какое-то слово. «Черт!» – послышалось женщине. «Блядь!» – почудилось ее кавалеру. Рослый принял у своего товарища пальто и шляпу. Весь скрючившись и сжавшись, невысокий доковылял до ближайших кустов и присел на корточки.

Несостоявшемуся любовнику захотелось продолжения. Партнерша воспротивилась, привязала собаку и спряталась за деревом. Трусливо высунув голову из укрытия, она с беспокойством наблюдала за присевшим мужчиной. Тот провел пальцем по щеке, внимательно посмотрел на парочку, поднял взгляд, и из уст его снова вырвалось то самое слово… Только теперь в нем сквозил ужас.

Среди ветвей старого платана колыхалось подвешенное за ноги человеческое тело. Пес заскулил, женщина закричала, прямо перед носом у ее кавалера возникла поросшая рыжими волосками рука с пистолетом… Утреннее свидание закончилось полнейшим фиаско.

Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, половина шестого утра

Правое крыло здания, где помещался ресторан «Южный парк», занимала хорошо знакомая Моку гостиница. Два ее номера предназначались исключительно для свиданий. Когда меньше года тому назад их с Корнелиусом Рютгардом отправили на поезде в Варшаву, где поляки их и разоружили (чему фронтовые друзья были только рады), Мок и Рютгард подались через Лодзь и Позен[25] в столицу Силезии. Как уверял Эберхард, Бреслау в сравнении с Кенигсбергом – все равно что жирный карп против сухой трески. Добравшись до Бреслау, оба они поселились у Франца, брата Мока, и в тот же день все вместе отправились в ресторан «Южный парк». Компания сидела на каменных ступенях, спускающихся к пруду, и грелась на солнышке, необычайно теплом для осенних дней. Разговор, ежеминутно прерываемый восьмилетним племянником Мока Эрвином, не клеился. Эрвину скоро надоели и фронтовые байки дяди, и кормление сонных лебедей. Все изображали горе по поводу проигранной войны, но на самом деле каждый думал о своем: Франц – о равнодушной жене, Ирмгард – о склонности маленького Эрвина к слезам и меланхолии, Эрвин – о пистолете, спрятанном, по его мнению, в нераспакованном вещмешке дяди, Рютгард – о своей дочери Кристель, которая в этом году, сдав выпускные экзамены в гамбургском пансионе для благородных девиц, собиралась переехать в Бреслау, а Эберхард Мок – о своей матери, умирающей в Вальденбурге на руках старика-отца. Семейство Франца скоро откланялось и направилось к трамвайному кольцу. Мок и Рютгард сидели в молчании. Легкомысленная радость, не покидавшая их в элегантных ресторанах Варшавы, пахнущих луком притонах Лодзи и душных заведениях Позена, улетучилась. Когда они приканчивали по второй кружке пива, к ним подошел усатый обер-портье, причмокнул, подмигнул. Мок знал, что это значит. Недолго думая, друзья поднялись на второй этаж и в обществе двух юных дам отпраздновали окончание войны.