Джим Томпсон - Дикая ночь Страница 17

Но обо всем по порядку. Вернемся в прошлую пятницу, когда мы с Фэй остановились в отеле.

Она сказала, что у нее уже год не было сами знаете чего, но мне показалось, что на самом деле гораздо больше.

Под конец она наградила меня долгим поцелуем — пятьдесят поцелуев в одном — и перевернулась на другой бок. Через минуту она захрапела.

Это был не настоящий храп, больше он походил на урчание или сопение. Словно в носу у нее застряло какое-то маленькое препятствие, вокруг которого скапливалась влага, и на каждом десятом выдохе она издавала негромкое бульканье.

Я лежал рядом, настороженный и оцепеневший, и считал ее дыхание, жалея, что это не прохудившийся кран и нельзя, схватив ее за нос, затянуть вентиль. Просто лежал и считал ее дыхание, чувствуя, что каждое новое бульканье пронзает меня огненной иглой, а когда я, наконец, притерпелся к этому чер-товому звуку, она не нашла ничего лучшего, как сменить ритм. Она начала булькать на седьмой раз, потом на девятый и, наконец, на двенадцатый.

После этого интервал все удлинялся, достигнув двадцати, и под конец — господи, мне показалось, что прошло уже сорок восемь часов! — под конец оборвался и затих.

Может быть, вам приходилось спать в такой компании, вернее, пытаться спать. С человеком, который не может провести с вами ночь, не вытянув из вас все жилы. Она была из таких. Покончив со своим чертовым бульканьем, она нашла себе другое дело — без конца ворочаться в постели. Я не мог сомкнуть глаз.

Я пытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Тогда я стал думать про парня, которого встретил в те дни, когда убегал из Нью-Йорка. Спать я не мог, поэтому мне приходилось думать.

Тогда я боялся засветиться где-нибудь в поезде, в автобусе или в самолете и решил добираться до Коннектикута автостопом. Я планировал осесть поближе к канадской границе, откуда в случае необходимости можно было легко сорваться и перебраться дальше на запад. Тот парень меня подобрал, у него была хорошая машина, и я знал, что у него должны быть деньги. Но... все получилось как-то глупо; он сам был в этом виноват, вел себя не так, как обычно ведут себя парни. В общем...

Он был писателем, но сам себя так не называл. Он называл себя мусорщиком. «Чувствуешь этот запах? — спрашивал он. — Я только что перелопатил кучу разного дерьма в Нью-Йорке и еще не успел отмыться». Но я чувствовал только запах виски, которое он пил. Он продолжал болтать, употребляя совсем не те выражения, которые можно ожидать от писателя, и острил напропалую.

Он сказал, что у него была ферма в Вермонте, но все, что он сумел на ней вырастить, — это некоторые интересные части женской анатомии. Он никогда не смеялся и говорил без улыбки, так что можно было подумать, что он говорит всерьез. «Я удобрял их козлиным дерьмом, — уверял он. — Козлы поначалу ведут себя как ручные, но потом просто срываются с цепи. Воняют, как скоты. Я поил их спиртом из отборного зерна и купал в самых лучших выгребных ямах. Но все без толку. Посмотрел бы ты на них ночью, когда они воют, стоя на рогах».

Я усмехнулся, спрашивая сам себя, чего я с ним цацкаюсь.

— Я не знал, что козлы воют, — сказал я.

— Не всегда, только когда совсем сбрендят, — ответил он.

— И больше тебе ничего не удалось вырастить? — спросил я. — Ни одного целого тела из... из того, что ты выращивал?

— Господи! — Он посмотрел на меня так, словно я его грубо обозвал. — По-твоему, я что, пустяками занимаюсь? На рынке даже груди с задницами отрывают с руками. Я не говорю уже про сам знаешь что. — Он передал мне бутылку, выпил сам и немного успокоился. — Разумеется, я выращиваю всякие вещи, — продолжал он. — Тела. Лица. Глаза. Эмоции. Мозги. Ращу их в трехгрошовом номере на Сорок седьмой улице и глотаю аспирин, когда у меня нет монет даже для того, чтобы купить гамбургер. А время от времени ко мне заявляется какой-нибудь расфуфыренный издатель и пожинает весь мой урожай, рассовывая его по пачкам. Ну а там, глядишь, если я как следует поваляюсь у него в ногах и сумею его умаслить, он потратит пару-тройку долларов на рекламу, и тираж книги вырастет аж до девяти сотен, и мне заплатят десять процентов с прибыли... когда они ее получат. — Он сплюнул в окно и отпил еще глоток. — Не хочешь немного порулить?

Я перелез через него и сел за руль, а он похлопал меня по пиджаку.

— Покажи-ка перо, — сказал он.

— Что?

— Перо, тесак, мачете, нож, черт тебя подери. Ты что, английского не понимаешь? Ты ведь не издатель, верно?

Я протянул ему нож. А что еще мне было делать? Он попробовал лезвие пальцем. Потом открыл бардачок в машине и вытащил оттуда небольшой оселок.

— Господи, — сказал он, водя по нему лезвием взад и вперед. — Такую штуковину надо точить как следует. Иначе ты с такой мотыгой ничего не сделаешь. Я как раз собирался перерезать горло одному козлу... Вот, держи. — Он вернул мне нож. — Лучше уже не заточишь. Режь им только людей, и все будет в порядке.

— Послушай, — сказал я. — Я не совсем...

— Это ты послушай, — перебил меня писатель. Он потянулся и достал из-за пояса мой «люгер». Поднес пистолет к приборной доске и внимательно его рассмотрел. — Ну что, неплохо, — сказал он. — Но если тебе действительно нужен ствол, советую вот это. — Он снова открыл бардачок и вытащил из него автоматический кольт 32-го калибра. — Хочешь попробовать? Давай? Попробуй его на мне. Останови машину и испытай их оба.

Он сунул их мне в руки, повернул ключ зажигания и... Я не знал, что сказать.

Наконец он рассмеялся — не так, как смеялся раньше, а более дружелюбно, — и засунул «люгер» мне обратно за пояс, а кольт убрал в бардачок.

— Чепуху несу, верно? — подмигнул он. — Далеко едешь?

— Чем дальше, тем лучше, — ответил я.

— Отлично. Тогда до Вермонта. Будет время поболтать. Мы так и ехали без остановки, сворачивая на обочину только для того, чтобы поменяться местами или перекусить в кафе, и при этом почти все время разговаривали. Не о себе и не о своих делах. Он ничего не вынюхивал. Просто болтали о книгах, о жизни, о религии и прочих таких вещах. Все, что он говорил, было очень необычно, и я был уверен, что запомню это навсегда, но в конце концов в голове осталось только несколько фраз.

—Ад, конечно, есть. — Я слышу, как он это говорит, прямо сейчас, когда лежу на кровати, и она дышит мне в лицо, прижавшись всем телом. — Это такая серая пустыня, где от солнца нет ни тепла, ни света и Привычка лежит вповалку с Желанием. Это место, где смертное. Хочу обитает вместе с бессмертным Необходимо, и, когда наступает ночь, тьма оглашается стонами одного и экстатическими воплями другого. Да, ад есть, мой мальчик, и совсем не надо его искать...

Когда мы, наконец, расстались, он дал мне сто девяносто три доллара — все, что у него было в бумажнике, не считая десятицентовой монеты. И я никогда его больше не видел и даже не знаю его имени.

Фэй снова начала храпеть.

Я взял сигарету и бутылку виски и вышел в ванную. Закрыл дверь и сел на унитаз. Так я сидел, наверно, часа два или три, пил виски, курил и думал.

Я думал о том, что потом стало с этим парнем и продолжает ли он выращивать в Вермонте свои штуковины. Вспоминал, что он говорил об аде, и раньше это никогда не значило для меня так много, как сейчас.

Конечно, я совсем еще не был стариком, но я уже начал подумывать, что со мной будет потом, когда я начну стареть. И это привело меня к вопросу, сколько мне на самом деле лет, потому что я этого не знал.

Я знал только то, что говорила мне мать, а она говорила всегда по-разному, один раз одно, а другой раз другое. Может быть, она и сама не знала. Может быть, она просто пыталась подсчитать, но, если учесть, сколько у нее было детей, вряд ли ее расчеты могли быть точными. Значит...

Я сам попробовал заняться вычислениями, но это было нелегко. Прибавлял и вычитал, вспоминал разные годы и места, пока у меня не заболела голова.

Я всегда был одинаковым. За исключением последних нескольких лет в Аризоне, вся моя жизнь сливалась в одно мутное пятно.

Я вспоминал все свое прошлое, но, если в моей жизни и было что-нибудь особенное или сам я был каким-нибудь другим, все равно я не мог об этом вспомнить.

Я пил, курил и думал, пока не поймал себя на том, что клюю носом.

Тогда я встал и вернулся в спальню.

Она спала, лежа поперек кровати, задней частью на одну сторону, а коленями на другую. Свободным оставалось только немного места в ногах, и я туда улегся.

Когда я проснулся, ее ноги лежали на моей груди, и мне казалось, что у меня вдавились ребра. Было девять утра. Я спал меньше четырех часов. Но я знал, что больше не засну, поэтому вылез из-под нее и встал.

Я пошел в уборную и принял ванну, стараясь поменьше шуметь. Я стоял перед зеркалом и прилаживал к глазам линзы, когда заметил, что она заглядывает в дверь.

Она не знала, что я ее вижу. Очень забавно, когда люди рассматривают тебя в зеркале, не подозревая, что ты их тоже видишь. Она смотрела на нижнюю часть моего лица, на мой рот, и я заметил ее гримасу. Потом она убрала ее с лица, наверное догадавшись, что я тоже могу ее увидеть. Она вернулась в спальню, подождала немного и снова вошла в ванную, подняв достаточно шума, чтобы я мог ее услышать.