Джеффри Хаусхолд - Одинокий волк Страница 19

Я обругал его последними словами, потому что приходилось снова спускаться в долину, согнать его с дороги и опять возвращаться на эту «шпильку». Ноги у меня подкашивались, но мне ничего другого не оставалось. Я остановился в низинном кустарнике и стал изображать сцену жестокого убийства паническим сопрано: «Помогите!» и «Отпустите меня!» и «Боже, скорее кто-нибудь ко мне!», после чего выдал серию ужасных на слух и фальшивых визгов. Крики перепуганной женщины раздавались с правильными интервалами и совершенно неестественно, и если бы я издавал их натуральнее, сержант на дороге подумал бы, что это крик бродячего духа или дурацкая выходка бездельника.

А тут раздался визг включенных тормозов, и несколько темных фигур побежали вниз, а я — вверх на дорогу. Сержант исчез. На обочине стояли брошенными грузовик бакалейщика и спортивная машина. Я отказался от начального плана садиться в грузовик и сел в спортивную. Прикинул, что в моем распоряжении минут двадцать пять: десять минут на прекращение поиска внизу долины, пять минут, чтобы добраться до телефона и еще минут десять на оповещение постовых и патрульных машин.

Голову и бороду я обернул шарфом. Затем некоторое время ехал перед шумным молоковозом, гремящим своими бидонами на подъеме, чтобы владелец спортивной машины не расслышал звука ее мотора. А машина была хороша. Я за одиннадцать минут промчался девять миль серпантина до Бридпорта и за десять минут — десять миль по дороге на Дорчестер. Я ненавижу ездить с такой скоростью в ночное время, и мне было совестно. Никто не вправе превышать среднюю скорость сорок миль в час; если водитель хочет щегольнуть перед приятелями своей лихой удалью, на этот случай постоянно ведутся маленькие войны, и каждая из сторон с радостью предоставит лихачу показать свою удаль и между делом закалить свои нервы и здоровье. Через три мили после Дорчестера я остановил машину на узкой боковой дорожке, между изгородями. В водительское удостоверение вложил банкноту в десять фунтов и карандашную записку (писал печатными буквами и левой рукой) с искренней надеждой, что эта сумма покроет его расходы на ночлег и все остальные потери.

Была как раз полночь. Я перешел через холм, миновал незамеченным деревню и спустился Сайдлинскую долину, согласно карте такой же пустынный угол Дорсета, как все остальные глухие места. Остаток ночи я провел в накрытом гофрированным железом стоге мягкого теплого сена, крепко и сладко там выспавшись. Шанс, что полиция найдет брошенную машину раньше полудня, был ничтожен.

Позавтракав ежевикой, я двинулся по водоразделу на север. Четверть мили западнее от меня шло шоссе. На двух его перекрестках я заметил стоящих констеблей. Вниз по долине в сторону Сайдлинга ехала полицейская машина. На следы по траве они не обращали внимания, считая, как я думаю, что преступники из Лондона никогда не станут слишком удаляться от дорог. Не было сомнения, что в Скотланд-Ярде старательно высчитали, какой мой ход будет следующим. Похищение автомобиля поместило меня в соответствующую ячейку гангстеров, причислив к группе скандальных и наглых бандитов, страждущих саморекламы.

Холмы по обе стороны Сайдлинской долины пришлись мне очень по душе: участки, покрытые можжевельником, и небольшие лесочки беспорядочно соединены живыми изгородями, которые спасают от случайных встреч с пастухами и фермерами, но недостаточно разросшимися, чтобы в них забираться. Я предполагал, что все возвышенности уже были обойдены патрулями и осмотрены — на мой взгляд, без всякой необходимости — в бинокли и просто невооруженным глазом.

В конце долины высился высокий меловой холм, покрытый травой и мелколесьем; в двух милях виднелась деревня, но никаких дорог по нему не проходило. Сухие русла ручьев веером расходились с вершины холма в долину. В любом из них еще в сентябре я мог бы устроить себе местечко.

Я выбрал себе овражек с орешником на одной стороне и молодыми дубками — на другой. Пространство между ними покрыто высоким папоротником с травянистыми прогалинами, где кормились и играли кролики. Поляна пропахла запахами лисы, травы и кролика — сладковатым мускусом, присущим сухим долинам, где выпадают обильные росы, а вода течет в нескольких футах ниже поверхности земли. Единственным следом присутствия здесь человека были развалины двух домов, пучки нарубленных ореховых жердей и несколько тележных кузовов, разбросанных по траве.

На зеленой дороге к руинам построек рос высоченный чертополох — признак того, что тут давно никто не проходил. Сады заросли дикой травой, но на яблонях висели плоды, несмотря на то, что нижние ветви деревьев были отягощены густой порослью ежевики и плюща. Эти захваченные чужими растениями деревья сада напомнили мне тропический лес.

Дома были без крыш, но в одном сохранился очаг, углубленный на два фута в толстую кладку задней стены. Вокруг этого очага из грубых камней я сложил стенку и получил довольно удобное гнездо для беглеца, более сухое и полное воздуха. Оно было лучше моего логова, но менее безопасно. Когда я работал, никого видно не было, только фермер проехал верхом через заросли папоротника на противоположной стороне долины. Я знал, что он ищет, — только что отелившуюся корову. Я встретил ее еще утром и порадовался тому, что ближайшая ферма богатая и там полно мест для укрытия.

Когда стемнело, я затопил очаг, набив его топливом, чтобы образовалось побольше пепла и сажи, как знак частого использования очага. Пока он горел, я лег в орешнике, на случай, если кто-то заявится, привлеченный огнем, и закурил. Затем уселся на теплую золу и дремал до рассвета, просыпаясь временами от холода. Я все еще был в городском костюме, совсем не подходящем для холодных и влажных ночей октября.

Придать месту вид, будто я тут провел несколько недель, было непросто. Я беспорядочно разбросал вонючие останки кроликов, которые валялись немного выше по долине. Обезобразил и истоптал все пространство внутри всего дома, посбивал яблоки, разбросал повсюду их огрызки и шелуху орехов. Куча голубиных и грачиных перьев служила другим свидетельством моей диеты. Самым неприятным делом было подбирать остатки обеда ястребов.

Я целый день просидел в ожидании полицейских, но они не желали меня тут искать. Наверное, они решили, что я подался на побережье. В конце концов не было никакого резона считать, что я сижу именно в долине Сайдлинга, а не где-то в другом месте. Ночь я провел с большой пользой. Собрал по округе дюжину консервных банок и свалил их в груду в углу дома; затем я спустился в спящую деревню Сайдлинг, взломал и разграбил сельский магазин. Моей целью было привлечь внимание этой неповоротливой полиции и обзавестись сушеной рыбой. В этой стране охотников всегда найдется дурак, чтобы пустить по моему следу ищеек.

За несколько секунд, что были в моем распоряжении, я не мог отыскать там ни разделанной копченой рыбы ни селедки, но раздобыл четыре банки сардин и пакет удобрений. Пока вся деревня клокотала, громыхала и хлопала дверями, я рысью мчался в свои холмы. Вероятно, за всю историю Сайдлинга в деревне ночью не поднималось такого шума.

Вернувшись к себе, я изготовил из удобрений и сардин пахучую смесь, наполнил ею мешочек и обмазал углы очага, у которого сидел, и сложенную мною стенку. Волоча мешок на длинном шнурке, я протащил его по вереску, через заросли орешника на вершине холма, вокруг дубовой рощи и через папоротник на вершине холма с другой стороны долины. Там я остался и улегся спать.

Как я ни старался помочь полиции, она обнаружила мой дом только в полдень. Они почтительно обошли оба дома, как входят в церковь, опыляя все вокруг в поисках отпечатков моих пальцев. Их, конечно, не было. Я никогда не снимаю перчаток. Они должны были решить, что имеют дело с чрезвычайно опытным преступником.

Полчаса спустя, прыгая на кочках, подъехала полицейская машина и высадила у дома моего старого друга. Я совсем забыл сказать, что он был главным констеблем Дорсета. Если бы он внимательнее посмотрел на те перья, то должен был увидеть, что убийство птиц совершил сокол, а не человек; но он был выучеником Скотланд-Ярда, а там не вникают в такую тонкую деталь — как принимают смерть птицы: через оперение на голове или в грудь.

Сухой лог долины принял вид съезда охотников со сворами каттистоков. Появилась, как я и предполагал, пара ищеек, тащивших за собой даму-следопытшу. Она подгоняла их громкими криками, а ноги у нее были такими массивными, что подошвы ее башмаков мне были видны за две сотни ярдов — словно лодки, плывущие по зеленому морю. Ее сопровождала половина населения деревни Сайдлинг, скрашенная представителями местного дворянства. Появились два всадника. На них были красные пиджаки охотников, что служило мне хорошим комплиментом.

Ищейки побежали по следу удобренных сардин, а я — в другую сторону; у меня было добрых полчаса форы, пока они вынюхивали мой сардинный след в орешнике и вдоль вересковой пустоши. Я пересек шоссе, броском из канавы в канаву, пока стоявший на посту констебль любовался видом далекого моря, и вдоль живых оград прокрался на большой заросший можжевельником мыс над Каттистоком. Там я продвигался таким замысловатыми петлями, что обутая в лодки Артемида и ее милые длинноухие друзья, должны были решить, что они гоняются за зайцем. Я обогнул Каттисток и слышал перезвон ее очаровательных курантов в виде возгласов «Искать, Джон-Пил!», «Веди, Кайнди-Лайт!» по кругам моих следов. Время шло к половине шестого, и начало темнеть. Я перешел вброд Фроум, прошел под мостом Большой Западной железной дороги и около мили шлепал босиком вверх по течению, прячась за ограду при виде людей. Затем я зарыл свои сардины в гравий на дне речки и пошел уже с собственным запахом.