Александра Олайва - Последняя Страница 2

Около одного из проходов на полу рассыпан пакет чипсов. Чья-то нога превратила большую их часть в крошки. По-моему, это были сапоги. Значит, это был кто-то из мужчин. Не Купер: на нем странная обувка, где все пальцы разделены. Может, Хулио. Он носит сапоги. Я пригибаюсь и поднимаю кусочек. Если чипсы свежие, я буду знать, что он был здесь недавно. Я крошу кусок пальцами. Он заветренный, и это ни о чем мне не говорит.

Я думаю, не съесть ли мне этот кусочек. Я не ела с того домика, еще до болезни, а это было очень давно. Может, неделю назад: не знаю. Я такая голодная, что больше не замечаю этого. Я такая голодная, что ноги меня плохо слушаются. Я все время неожиданно спотыкаюсь о камни и корни, которые прекрасно вижу. Я их вижу и пытаюсь через них перешагнуть. Мне кажется, что я через них перешагиваю, но тут носок ботинка цепляется – и я спотыкаюсь.

Я вспоминаю про камеру, думаю о том, что муж увидит, как я подбираю чипсы с пола в магазине. Дело того не стоит. Мне наверняка оставили что-то еще. Я бросаю кусок и с усилием выпрямляюсь. От этого у меня начинает кружиться голова. Я замираю, дожидаюсь, пока равновесие восстановится, а потом иду к отделу овощей и фруктов. Десятки сгнивших бананов и сдувшиеся коричневые шары, которые, наверное, были яблоками, смотрят, как я иду мимо. Теперь я знаю, что такое голод, и злюсь, что ради создания нужной атмосферы столько разных продуктов испорчено.

Наконец под нижней полкой что-то блестит. Я встаю на четвереньки. Висящий у меня на шее компас падает и стукается об пол. Я заправляю компас под рубашку и при этом замечаю, что капелька голубой краски на нижнем крае почти совсем стерлась. Я настолько устала, что мне приходится напомнить себе: это ничего не значит, просто ассистент, которому поручили разметку, получил дешевую краску. Я наклоняюсь еще сильнее и обнаруживаю под полкой банку арахисового масла. Небольшая трещинка выходит из-под крышки и исчезает под этикеткой как раз над буквой «Э» в слове «экологически»… Я провожу пальцем по следу на стекле, но разлома не ощущаю. Ну, конечно: мне оставили арахисовое масло! Терпеть не могу арахисовое масло. Я прячу банку себе в рюкзак.

Высокие витрины с охлаждением пусты, за исключением нескольких банок пива, которые я не беру. Я надеялась на воду. Одна из моих фляг пустая, а во второй плещется всего четверть. Может, кто-то из остальных попал сюда раньше меня: они не забыли, что надо всегда кипятить воду, и не потратили несколько дней в лесу, страдая от рвоты в одиночестве. Кто бы ни оставил тот след – Хулио, Эллиот или тот молоденький заучка-азиат, чье имя я забыла, – они забрали все ценные вещи. А последняя получает это: треснувшую банку с арахисовым маслом.

В магазинчике я не осмотрела только одно место – за кассой. Я знаю, что меня там ожидает. Тот запах, который я якобы не чувствую: тухлое мясо и экскременты животного, душок формальдегида. Тот запах, который по их замыслу я приму за смерть человека.

Прикрываю нос рубашкой и подхожу к кассе. Бутафория находится именно там, где и ожидалось: лицом вверх за прилавком. Этот манекен одели в байковую рубашку и брезентовые брюки. Продолжая дышать сквозь ткань, я захожу за прилавок, переступая через манекен. Мои движения спугивают тучу мух, которые с жужжанием налетают на меня. Я ощущаю их лапки, их крылья, усики, касающиеся моей кожи. Сердце у меня колотится, дыхание учащается, так что нижний край очков запотевает.

Просто очередное испытание. Вот и все.

На полу я вижу упаковку «студенческой смеси». Я хватаю ее и пячусь назад, сквозь тучу мух, перешагиваю через манекен. Выбираюсь за расколотую и перекошенную дверь, которая насмешливо аплодирует моему уходу.

– Чтоб вас, – шепчу я, стоя на четвереньках, зажмурившись.

Это вырежут… ну и пусть: ругаться правилами не запрещается.

Я ощущаю ветер, но не чувствую лесного запаха. Единственный запах – это бутафорская вонь. В первый раз запах был не таким мерзким, но тогда он был свежим. Этот, как и тот, которого я обнаружила в домике, – они должны восприниматься как более давние. Я резко высмаркиваюсь под ветром, но знаю – этот запах будет меня преследовать несколько часов. Я не смогу поесть, пока он не исчезнет, как бы мой организм ни нуждался в калориях. Мне надо идти, убраться подальше отсюда. Найти воду. Я говорю себе об этом, но от меня не отстает другая мысль – тот домик и их второй манекен. Кукла, замотанная в голубое. То первое одиночное испытание превратилось в клейкое воспоминание, которое постоянно пятнает мои мысли.

«Не думай об этом», – велю я себе, но этот приказ бесполезен. Еще несколько минут ветер доносит до меня плач той куклы. А потом – хватит. Я распрямляюсь и убираю пакет со студенческой смесью в свой черный рюкзак. Забрасываю рюкзак за спину и протираю очки подолом флиски, которую я поддела под куртку.

А потом я делаю то, что делала почти все дни после исчезновения Валлаби[1]: иду и высматриваю подсказки. Валлаби – это потому, что операторы отказались называть нам свои имена, а его вид по утрам заставлял меня вспомнить мой давний турпоход по Австралии. На второй день я проснулась в национальном парке у залива Джервис – и обнаружила, что в траве сидит серо-коричневый болотный валлаби и смотрит на меня. Нас разделяло всего несколько шагов. Я спала в контактных линзах и глаза у меня чесались, но я смогла ясно рассмотреть полоску светлой шерстки у него на щеке. Он был чудесный. Взгляд, который я получила в ответ на мое восхищение, был оценивающим и строгим, но при этом совершенно бесстрастным – совсем как объектив камеры.

Такая аналогия, конечно, неточна. Человек-Валлаби отнюдь не такой красавчик, как тот сумчатый – и он не ускачет прочь, если турист, спавший рядом, вдруг очнется и завопит: «Кенгуру!» Но Валлаби всегда появляется первым и первым наводит на мое лицо камеру, не поздоровавшись. Надежный, как восход солнца – до третьего дня этого одиночного испытания, когда солнце встало без него, прошло по небу без него, село без него… и я подумала: «Давно пора». В контракте говорилось, что мы подолгу будем одни, с дистанционным и скрытым наблюдением. Я была к этому готова, с нетерпением этого ожидала: чтобы за мной следили и меня судили тактично, а не в открытую. Сейчас я была бы счастлива услышать, как Валлаби ломится через лес. Я так устала быть одна!

Летний вечер подходит к концу. Звуки окружают меня слоями: шарканье моих ног, стук дятла, шелест листьев, которые дразнит ветерок. Время от времени вступает еще одна птичка – песенка у нее очень милая: «Чик-чирик, чирик-чик-чик». Дятел – это просто, а вот эту вторую птичку я не знаю. Я стараюсь забыть о жажде, пытаясь представить себе, какой птичке может принадлежать такая песенка. По-моему, она крошечная и с яркими перышками. Я рисую себе птичку, которой не существует: меньше моего кулака, с ярко-желтыми крыльями, синими головой и хвостом, а на грудке – узор из тлеющих угольков. Это будет самец, конечно. Самочка будет тускло-коричневой: так у птиц часто бывает.

Угольковая птичка поет в последний раз, уже далеко, а потом ансамбль становится скучнее из-за ее отсутствия. Моя жажда возвращается с новой силой. Я чувствую, как виски у меня сводит от обезвоживания. Я хватаюсь за свою почти пустую фляжку, ощущаю ее легкость и ткань заскорузлой голубой косынки, которой я обмотала петлю на крышке. Я знаю, что мой организм может выдержать несколько дней без воды, но сухость во рту кажется мне нестерпимой. Делаю осторожный глоток, а потом провожу языком по губам, чтобы поймать остатки влаги. Чувствую вкус крови. Поднимаю руку: на большом пальце появляется красное пятно. Увидев его, я замечаю трещину на обветрившейся нижней губе. Не знаю, как давно она появилась.

Вода сейчас самое главное. По-моему, я иду уже несколько часов. Моя тень стала намного длиннее, чем при выходе из магазина. Я проходила мимо каких-то домов, но магазинов больше не попадалось – и не было ничего с голубой пометкой. Я все еще чувствую запах той бутафории.

При ходьбе я стараюсь наступать своей тени на коленки: это невозможно, но тоже отвлекает. Настолько отвлекает, что я чуть было не прохожу мимо почтового ящика. Он сделан в форме рыбы, а номер дома изображен с помощью разноцветных деревянных чешуек. Рядом с почтовым ящиком – зев подъездной дороги, которая петляет между дубов и редких берез. Я не вижу дома, который должен стоять в конце этой дороги.

Я не хочу туда идти. Я не заходила ни в один дом с тех пор, как несколько голубых воздушных шаров привели меня к домику, который внутри был голубым. Столько голубизны! Сумеречный свет – и плюшевый мишка, такой внимательный.

Я не могу!

Тебе нужна вода. Они не станут повторять один и тот же фокус.

Я сворачиваю на дорогу к невидимому дому. Каждый шаг дается мне с трудом, ноги постоянно спотыкаются. Моя тень оказывается справа, забираясь на древесные стволы и спрыгивая на землю при каждом моем движении: она настолько же ловкая, насколько я сама неуклюжая.