Дуглас Престон - Меч Гидеона Страница 2

В палате царили полумрак и тишина, которую только подчеркивало тихое попискивание приборов. Его вдруг ударило тугой волной жалости и вины. Вместо того чтобы заботиться о ней, он был поглощен собственной жизнью. Но любая его попытка что-то предпринять только усугубляла ее тягу к бутылке, и все заканчивалось скандалом. Такое завершение ее жизни было вопиющей несправедливостью — да, именно несправедливостью!

Он взял ее руку, хотел что-нибудь сказать, но ничего не смог придумать. Наконец выдавил неубедительное «Как ты, мам?» и возненавидел себя за дурацкий вопрос.

Вместо ответа он получил невыносимый взгляд ее глаз с белками цвета перезревшего банана. Ее костлявая дрожащая рука слабо стиснула его руку. Наконец она с трудом произнесла:

— Вот и все…

— Пожалуйста, мам, не говори так.

Она обреченно махнула рукой:

— Ты разговаривал с врачом и все знаешь. У меня цирроз вместе с целым букетом побочных недугов, не говоря о застойной сердечной недостаточности и эмфиземе от многолетнего курения. Я развалина и сама в этом виновата.

У Гидеона не нашлось ответа. Мать права. Она всегда все выкладывала начистоту. Непонятно, как такая сильная женщина оказалась уязвимой к вульгарной химии. Хотя что тут непонятного: легкое привыкание было характерной чертой ее личности, он наблюдал нечто похожее и за собой.

— Истина тебя освободит, — сказала она, — хотя сначала сделает несчастным.

Этот ее излюбленный афоризм всегда предшествовал тяжелым откровениям.

— Настало время открыть тебе правду. — Она набрала в загубленные легкие воздух. — Учти, она тебе очень не понравится.

Он переждал ее хрип — старания отдышаться.

— Речь о твоем отце. — Она скосила желтые глаза на дверь. — Встань и закрой.

Гидеон, борясь со страхом, тихо затворил дверь и опять уселся у ее изголовья. Она стиснула ему ладонь и прошептала:

— Голубцы…

— Прости, не понял?

— Голубцы. Такие русские капустные рулеты с мясным фаршем. — Она судорожно ловила ртом воздух. — Советское кодовое название операции — «Рулет». За одну ночь стали безжизненными «рулетами», исчезли целых двадцать шесть агентов глубокого внедрения.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь?

— «Молотилка». — Она закрыла глаза и быстро задышала. Казалось, приняв решение, она торопилась все выложить. — Еще одно важное слово. Так назывался проект, над которым твой отец работал в КРБ. Новый стандарт кодирования, высочайшая степень секретности.

— Ты уверена, что об этом надо говорить? — спросил Гидеон.

— Твоему отцу не полагалось выбалтывать это мне. Но он не сдержался. — Она не открывала глаз, ее тело выглядело безжизненным, погружающимся в больничную койку, как в пучину.

— «Молотилку» требовалось проверить. Испытать. Для этого наняли твоего отца. Мы переехали в Вашингтон.

Гидеон кивнул. Для семиклассника было не очень радостно перебираться из калифорнийского Клермонта в федеральный округ Колумбия.

— В 1987 году КРБ передало «Молотилку» Агентству национальной безопасности для завершающего испытания. Ее приняли и внедрили.

— Никогда об этом не слышал.

— Ну так слышишь теперь. — Она болезненно глотнула. — У русских ушли на расшифровку считанные месяцы. 5 июля 1987 года, на следующий день после Дня независимости, они наделали «рулетов» из всех этих американских шпионов.

Пауза, долгий вздох. Приборы не прекращали свой тихий писк под шипение кислорода, им аккомпанировала невнятным шумом своей жизнедеятельности вся больница.

Гидеон не выпускал руку матери, не зная, что сказать.

— В провале обвинили твоего отца…

— Мам! — Он сжал ей руку. — Все это давно в прошлом.

Она покачала головой.

— Они изуродовали ему жизнь. Поэтому он и натворил дел — захватил заложника.

— Какое это теперь имеет значение? Я давным-давно смирился с тем, что папа совершил ошибку.

Мать резко глянула на него.

— Никакой ошибки. Его просто сделали козлом отпущения. — Она не произнесла, а выплюнула эти слова, как гадость, которую невозможно больше терпеть во рту.

— Как это?

— Перед операцией «Голубцы» твой отец написал докладную записку. Он предупреждал, что «Молотилка» теоретически уязвима, что потенциально в ней есть лазейка. Но него не обратили внимания, но он оказался прав. Двадцать шесть трупов!

Она шумно дышала и судорожно комкала скрюченными пальцами простыню.

— «Молотилка» была засекречена, они могли говорить все, что им заблагорассудится. Спорить с ними было некому. А твой отец был человеком со стороны, профессором, штатским. Да еще лечился в свое время от депрессии — какое удобство!

Слушая мать, Гидеон чувствовал, что превращается в ледышку.

— Так ты говоришь, что он не был виноват?

— Абсолютно! Но они уничтожили все улики и повесили вину за свой провал под кодовым названием «Голубцы» на него. Поэтому он захватил заложника. И поэтому его застрелили, хотя он вышел с поднятыми руками, — чтобы молчал. Хладнокровное убийство!

Гидеон вдруг почувствовал себя как в невесомости. При всем ужасе услышанного у него словно свалилась тяжесть с плеч. Его отец, чье имя публично поносили с тех пор, как сыну исполнилось двенадцать лет, оказывается, вовсе не был неуравновешенным, депрессивным математиком-неудачником. Весь туман в голове, все насмешки и шепот за спиной теперь можно забыть. Одновременно он уже начал осознавать всю чудовищность преступления, совершенного против его отца. Он помнил тот день, словно это было вчера, помнил обещания, которым отец поверил, чтобы выйти на солнечный свет — и быть изрешеченным пулями.

— Кто же?.. — начал было он.

— Генерал-лейтенант Чэмбли Такер, заместитель начальника КРБ и руководитель проекта «Молотилка». Это он сделал твоего отца козлом отпущения, чтобы самому не оказаться виноватым. Это он был тогда в Арлингтон-Холл, он отдал приказ стрелять. Запомни это имя: Чэмбли Такер.

Мать умолкла и растянулась, вся в поту от напряжения, ловя ртом воздух, как после марафона.

— Спасибо, что рассказала, — произнес он ровным голосом.

— Это еще не все. — Снова дыхание запыхавшейся бегуньи. График пульса на настенном мониторе приобрел угрожающий вид.

— Хватит, тебе надо отдохнуть.

— Нет! — Непонятно откуда у нее взялись силы, чтобы повысить голос. — У меня будет время для отдыха… потом.

Гидеон снова напрягся.

— Что было дальше, ты знаешь. Тебе тоже досталось: постоянные переезды, бедность. Мужчины… У меня все валилось из рук. В тот день закончилась и моя жизнь. С тех пор у меня внутри все мертво. Я была отвратительной матерью. А ты… тебе было так больно!

— Не волнуйся, я выжил.

— Правда?

— Конечно. — Утверждать это было для него мучением.

Ее дыхание стало замедляться, рука ослабла. Заметив, что мать засыпает, он выпустил ее ладонь и положил поверх простыни. Но когда наклонился, чтобы поцеловать, она вдруг схватила его за воротник, как клещами, притянула к себе, впилась глазами ему в глаза и сказала с маниакальным напором:

— Сравняй счет!

— Что?!

— Сделай с Такером то же самое, что он сделал с твоим отцом. Уничтожь его! И пусть он умрет, зная, за что принимает смерть и от чьей руки.

— Господи, ты что, мам? — Гидеон оглянулся в страхе. — Сама не знаешь, что говоришь.

— Не спеши. — Она перешла не шепот. — Закончи колледж, магистратуру. Учись, наблюдай, жди. Ты что-нибудь придумаешь.

Ее рука упала, она снова закрыла глаза. Казалось, из нее вышел с последним выдохом весь воздух. Собственно, так оно и было: она впала в кому и через два дня умерла.

Такими были ее последние слова, непрестанно звучащие теперь у него в голове: «Ты что-нибудь придумаешь».

ГЛАВА 3

Наши дни

Гидеон Кру вышел из сосновой рощи на широкое поле, на краю которого примостилась хижина. В одной руке алюминиевый футляр с удочкой, на плече брезентовая сумка с сырой травой и двумя пойманными на муху форелями. В этот чудесный майский день солнышко ласкало ему затылок. Он мерил длинными ногами луг, распугивая пчел и бабочек.

Хижина была сложена из тесанных вручную бревен с замазанными глиной щелями, накрыта ржавой крышей, имела два окошка и дверь. Стиль нарушали солнечные панели и антенна-«тарелка» на крыше.

Вдали зеленел склон хребта, под которым синело водохранилище Пьедра-Ламбре, вершины южного Колорадо превращали горизонт в необъятную пасть с оскалом синих клыков. Гидеон работал на «Холме» — в Национальной лаборатории Лос-Аламоса — и ночевал в убогой казенной квартире в доме на углу улиц Тринити и Оппенгеймера. Зато выходные проводил в этой хижине в горах Хемес. Здесь протекала его настоящая жизнь.