Сара Дюнан - На грани Страница 2

Конечно, можно было в свое время постараться и получше попользоваться молодостью, хоть оправданий, если б мне вздумалось прибегнуть к оправданиям, у меня предостаточно. Но факт остается фактом: в период, когда другие прокладывали звездные пути, горя энергией и честолюбием, я оставалась на обочине, внизу, и лишь стряхивала со своей одежды сыпавшиеся на меня от них искры; я боялась даже глаза на них поднять из страха, что их огонь перекинется и на меня. Однако в последние годы я наблюдаю все больше и больше обломков и следов пожарищ, оставляемых шустрыми удачниками с их яркой и красочной жизнью: прогоревшие акции, вторые браки, намечающиеся вторые подбородки, разорительные счета от психотерапевтов. Если эти обломки и следы так явственны к сорока годам, воображаю, что будет с этими людьми в последующее десятилетие.

С ними, но не со мной. Возможно, потому, что я всегда желала меньшего, я получала больше. Можно сказать, что я достигла почти полного довольства жизнью. Мне нравится этот город. За внешним спокойствием он таит в себе энергию. И это при том, что вне города здесь все крайне неторопливо. Кажется, что вода, которая так долго покрывала эту землю, наделила ее своей невозмутимостью, невозмутимостью поистине кошмарной, но так как в Голландии все сколько-нибудь значительное в конце концов перебирается в Амстердам, беспокоиться о том, что происходит за его пределами, на этом полуморе-полусуше, нет нужды. Моя жизнь сосредоточена здесь. Квартира моя находится в одном из старых купеческих домов на канале (богатство нации копилось веками, и стоит поскрести деревянные полы — и можно уловить аромат этих веков). У меня есть работа, которую я люблю, и даже (что совсем уж удивительно) есть мужчина, который меня любит бескорыстно, не нуждаясь ни в моих деньгах, ни в моей квартире. Я довольна. При том, что раньше я умела довольствоваться (и довольствовалась) меньшим, большего я и не желаю.

Обычно в таком настроении я вспоминаю, что пора звонить Анне хотя бы для того, чтобы доставить ей приятность вывести меня из состояния самодовольства своими подтруниваниями. В минуты более сентиментальные меня посещает мысль, что на плаву нам помогает оставаться наша дружба. В то время как супруги скучают, а одинокие ожесточаются, верные подруги чутко блюдут взаимные интересы. Конечно, лепту свою внесла и Лили, но равновесие в заботах друг о друге у нас установилось до ее появления на свет.

По пятницам мы связываемся по телефону. Не всякую неделю, конечно. Иногда тут вмешиваются дела или отлучки, но, как правило, перезваниваемся мы а пятницу, а в ту пятницу, помнится, я очень ждала разговора, так как до этого несколько недель мы пропустили и я чувствовала потребность наверстать упущенное. А кроме того, наверно и даже наверняка, во мне гнездилось смутное беспокойство о ней, подозрение, что в жизни ее могли происходить события, мне пока не известные. Но я была уверена, что все для меня прояснится. Потому что в конце концов она все мне расскажет, как это всегда делала и я.

Обычно мы приурочивали наши звонки к десяти часам вечера. Дожидались времени, когда Лили уж почти наверняка отправлялась в постель и мы могли поговорить всласть, чаще всего в присутствии Пола, который готовил что-нибудь изумительное с восточными пряностями и на кунжутном масле, но при этом не возражал, однако, чтобы Анна ела его стряпню, не отрываясь от телефонной трубки. Поэтому когда в 7.50 вечера в пятницу раздался телефонный звонок, в то время как на сковороде у меня доходил тонко нарезанный лук, а стекло водочной стопочки и мое сознание туманила вторая порция водки, я сразу поняла, что звонят слишком рано и, значит, это не она.

— Эстелла? Ты?

— Привет, Пол. Как дела?

— Прекрасно. Слушай, Анна случайно не у тебя?

— Анна? Нет. А почему ты вдруг решил?

— Зн... ну, просто она уже неделю как уехала. И мы подумали, не к тебе ли она завернула на обратном пути?

Небо в открытых окнах начало лиловато синеть, сгущаясь в сумерки. Снизу до меня доносится чух-чух туристского катерка, первым отправляющегося в вечернее экскурсионное плавание по каналам.

— Нет. Ее у меня нет. А куда она отправилась?

— В Италию.

— В Италию? Зачем?

— Толком не знаю. Ты общалась с ней в последнее время?

— Нет. Уж недели две, как мы с ней не говорили по телефону. — Прижав покрепче к уху трубку мобильника, я направилась с ним к плите, чтобы не упустить лук на сковородке. — У тебя встревоженный голос, Пол. Ты нервничаешь?

— Возможно. Она должна была вернуться вчера вечером. Но о ней ни слуху ни духу. Похоже, она пропала.

Анна. Пропала. Я налила себе еще водки и выключила огонь под сковородкой с луком. После того, что я услышала, мне было не до ужина.

Отсутствие — Четверг, утром

В четверг, в свое последнее утро во Флоренции, Анна вернулась в сувенирную лавку рядом с отелем. Стиль заведения был бесспорно итальянским — смесь ярко-желтого хрома и элитного китча: цветное стекло парфюмерных флаконов, вправленное в серебряную филигрань, амурчики из папье-маше, заимствованные не то у Фра Анжелико, не то у Диснея, затейливые футляры для компакт-дисков, выполненные в форме падающей Пизанской башни, — и все это по ценам, соотносимым лишь с непомерной экзотичностью этих творений.

Деревянная лошадка, однако, была иного рода; не столь претенциозной, более живой. Она привлекла внимание Анны еще при первой ее прогулке по городу. Позднее Анну потянуло вернуться, чтобы узнать цену, но жгучее солнце загнало к тому времени город в послеполуденную сиесту, и рассмотреть табличку с ценой, плашмя лежащую на стеклянной полке, можно бьшо только через витринное стекло. Похоже было, что стоит лошадка 60 тысяч лир, что даже при самом хорошем обменном курсе — а курс здесь был хорошим — означало свыше двадцати фунтов. Для подарка ребенку дороговато. Впрочем, увлечение Лили лошадьми было уже не совсем детским — к каждому новому пополнению коллекции она относилась трепетно и с благоговением, скорее как к предмету поклонения, чем как к игрушке, чья участь — быть сломанной. Анна так и видела то место на полке, где будет гордо выситься это украшение коллекции, пока его, вместе с его собратьями, не спустят вниз для ежедневной прогулки по ковру в спальне и дальше — в простор холла.

Лили за игрой. Она мысленно любовалась картиной, которая, наряду с массой других, всегда была с ней, в ее сердце. Даже теперь, когда, по замыслу, она должна была вкусить одиночества, Лили продолжала вторгаться в ее сознание, Разве я не самое главное в твоей жизни? Как же ты могла вообразить мир без меня? Вся ее внутренняя жизнь была настолько захвачена дочерью, что временами она сомневалась, что сможет когда-нибудь вместить туда что-нибудь другое или кого-нибудь еще. Нельзя сказать, что это причиняло ей страдание — с рождения Лили времени на страдания у нее не оставалось, недовольна она была скорее самой собой. Что частично и объясняло это путешествие во Флоренцию — исполнение давнего и настойчивого желания, хитрый маневр, план возрождения.

И долгое время здесь она наслаждалась пьянящей тишиной уединения. Она ходила и ходила без устали, до мозолей, впечатывая этот город в свои подошвы, а изысканная красота его еще усугублялась сладким вкусом общения лишь с самой собой. Будь рядом Лили, она теребила бы ее за руку и за душу, требуя еды и развлечений, теперь же, в полном одиночестве, она могла часами питаться лишь воздухом и своими фантазиями. Она всегда была хорошей путешественницей, а сейчас поняла, что представляет собой эталон туристки-одиночки. Она восхищалась былым, знакомясь с ним через искусство прошлого, восхищалась настоящим, которое просматривалось в стиле окружающей жизни, и при этом она не общалась ни с кем, кроме портье отеля и случайного официанта, и если последнее обстоятельство и приносило ей разочарование, она не позволяла себе это ощутить. Предположение, что она уехала из дома ради приключений (хотя, возможно, так оно и было), являлось чересчур грубым. И тем не менее она осознавала, что, если путешествие это было своего рода паломничеством к истокам, в прошлое, она отыскала в нем драгоценный след той жизнерадостной девушки, что бродила здесь вместо нее двадцать лет назад. Воспоминание о той, другой Анне, легкой на ногу, кокетливой сумасбродке, оказалось горше, чем можно было ожидать. Она не могла определить природу этого чувства — просто ли тоскует она о юности или нее испытывает нечто иное, более глубокое. Точно так же и с мыслью о возвращении — она не понимала, удручает ее эта мысль или же успокаивает. К тому последнему утру в лавке она уже оставила всякие попытки это понять.

Зайдя туда вновь, она обнаружила в лавке народ — туристы мешались там с местной публикой. Взяв в руки лошадку, она проверила цифры, проставленные аккуратным мелким почерком на табличке, прицепленной к лошадиному копыту. Шестерка при этом оказалась восьмеркой, что приблизило цену уже к тридцати фунтам. Поставив лошадку на место, она продолжила осмотр, намереваясь порыскать в поисках чего-нибудь еще — может быть, отыщется подарок подешевле, — но было ясно, что больше ничего интересного вокруг нет, и вскоре ее опять прибило к полке с лошадкой; она ощупывала ее так и сяк, пытаясь убедить себя, что вещь стоит таких денег. Впрочем, сколько она стоит — Лили не касается, на ее долю выпадет лишь разворачивание восхитительно шуршащей подарочной бумаги и радость ожидания.