Николай Волынский - Год беспощадного солнца Страница 2

– И в этом его вина? – возмутился Волкодавский. – Он просто встроился в систему. Как все мы. Да, система скотская, на людоедских принципах. Но не он ее создавал. И что ему теперь? Почему не зарабатывать, если можно? Он же не воровал, не убивал. Даже совсем наоборот. Какие к нему претензии?

– Никаких! – торжественно согласился Мышкин. – Да, не он строил наш демократический концлагерь. Но в итоге по каким-то счетам ему пришлось заплатить. Есть в жизни такой парадокс: «Наказания без вины не бывает!»

– Капитан угрозыска Жеглов из советского фильма «Место встречи изменить нельзя», – мрачно уточнил Волкодавский. – Достойный продукт НКВД. Тоже людоедство.

– Ты уверен?

– Вдумайся: не вины без наказания, а наоборот – наказания без вины! Вот ты попал под трамвай…

– Не надо! – решительно отказался Мышкин. – Давай про тебя!

– Вот я попал под трамвай… – послушно уточнил Волкодавский. – Совершенно случайно. Где моя вина?

– Ворон на улице не надо считать.

– Типично сталинская казуистика! – плюнул за борт Волкодавский. – Вот расстреляли, например, самого Берию. За что? И английский шпион, и японский, и немецко-фашистский… Еще и американский! Это про того, кто обеспечил создание атомной бомбы, чтобы заткнуть именно американцев. Судили бы действительно за преступления. А тут какая вина, по-твоему?

– Во-первых, не сталинская, а хрущевская казуистика. Бред, доживший до наших дней. Но все равно: сам себе подгадил товарищ Берия. Не надо было ему с главными палачами и организаторами репрессий, с Хрущевым и Маленковым, в заговор против Сталина вступать и участвовать в убийстве вождя. Вот и наказан. Все учел Главный Весовщик! Наверное, у него на все свои соображения.

– Наверное… – недовольно повторил художник. – Неужели только «наверное»? Ты, Дмитрий, так любишь повторять слово «народ». Страдает, замучен, вымирает, оскотинился… Теперь скажи мне: за что народу такое наказание? Он-то в чем виноват?

– В том, что согласился посадить мерзавцев себе на шею! – беспощадно отрезал Мышкин. – Теперь пусть мучается. Хотя, если быть честным, никто его не спрашивал. А потом была проведена самая гениальная реформа. После того, как нас всех обокрали, большинство было опущено на такой материальный уровень, при котором вроде не умираешь, но и жить невозможно. Человек панически боится потерять последнее, он деморализован, он днем и ночью в страхе и для драки у него нет сил.

– Неужели?

– Именно. Восстание начинается и побеждает лишь тогда, когда жизнь людей становится хуже смерти. И хуже не только в материальном смысле. Когда национальное унижение становится нетерпимым, а презрение правительства к своему народу безграничным, тогда-то наступает праздник: горят помещичьи усадьбы, библиотеки, картины, старинная мебель, начинается передел земли.

– И как твоя теория согласуется с историческим материализмом? – усмехнулся Волкодавский.

– Никак. Обдурили нас всех с этим историческим материализмом… Всех заставляли учить и экзамены сдавать. И по истмату, ничего того, что сейчас мы видим вокруг, не существует и существовать не может. Такая вот «наука»…Налейка-ка еще капельку… – и, выпив, добавил вполне миролюбиво. – Знаешь, что тут самое удивительное?

– Нет.

– То, что мы вообще интересуемся этими темами. Еще не оскотинились, наверное…

– Да, любишь себя похвалить…

– Это я о тебе.

– Ну, спасибо, друг! – обиделся Волкодавский.

– Любопытно, – спокойно продолжил Мышкин, снимая рюмку-наперсток с лоснящегося черного борта бассейна. – Вот наш Георгий Самуилович Телеев, смотрит сейчас с того света на свою виллу… На обе. Внимательно смотрит, изучает. И другие виллы изучает, которые построили другие богачи. И что же, мне интересно, Жора там думает? Чему радуется? О чем жалеет? О вилле жалеет? Нужна она ему там? Он и при жизни не смог бы жить сразу в шести этажах и в разных странах.

– Думает твой хирург? – усмехнулся Волкодавский. – С чего же ты решил, что он думает?

– Может, и не думает. А в карты играет.

– Где ж там такие ломберные столы? – поинтересовался Волкодавский.

– Он не успел сообщить точный адрес. Где-то там… – Мышкин неопределенно повел рукой вокруг себя и вверх.

– Веришь? При твоей-то профессии?

– А какая моя профессия? – удивился Мышкин.

– По-моему, самая что ни есть материалистическая.

– И что?

– Ты, когда вскрываешь человека, видишь, что все при нем. И никакой души внутри. Закопают его или сожгут… Умер, трава выросла – всё, как говорил дядя Ерошка у Толстого.

Мышкин грустно посмотрел на художника Волкодавского.

– Когда хирург вскрывает пациенту череп и роется в мозгах, он тоже видит: нет там никаких мыслей. Даже глупых. Но ты не будешь отрицать, что мысли существуют… иногда. А касаемо души… ох! – потянулся Мышкин. – Есть множество живых людей на свете, друг мой Клоподавский, у кого души вообще нет, не было и никогда не будет.

Художник Волкодавский вкрадчиво спросил:

– Скажи, доктор, честно: боишься смерти?

Мышкин ответил не сразу.

– Даже не знаю… – признался он. – До сих пор не решил для себя. Был бы верующим, сказал: конечно, не боюсь. Смерти нет, а есть жизнь вечная. И смерть – всего лишь один из атрибутов жизни. Иначе никакого смысла в жизни нет. Однако не может существовать то, в чем нет смысла! Значит, и мы с тобой созданы для какой-то цели. Так, Клоподавский?

– Практикой не подтверждается, – возразил художник.

– Практикой вообще мало что подтверждается. Самый ненадежный критерий.

– Что-то новое! – удивился Волкодавский. – Как без доказательств? Возьми закон всемирного тяготения…

– Ах, доказательства!.. Закон всемирного тяготения!.. – ядовито подхватил Мышкин. – Ну-ка, напомни, что там сэр Исаак Ньютон насчет своего закона всемирного тяготения? С чего начинает? Знаешь?

– Да кто же не знает? – добродушно удивился Волкодавский. – «Все тела обладают массой» – с того все и начинается.

– Кто так сказал?

– Ньютон.

– А откуда он это взял? Перещупал все тела во Вселенной?

Волкодавский молча уставился на Мышкина.

– Откуда? – повторил Мышкин. – Откуда он взял эту чушь?

Волкодавский сочувственно покачал головой.

– Ты, видно, в школу не ходил. Все знают: яблоко…

– Ах, яблоко! – перебил Мышкин. – Яблоко по башке!

– Не веришь?

Мышкин плюнул за борт бассейна и взял бутыль двумя руками. Сделав неудачный глоток, закашлялся.

– Верю… Но где оно его лупануло? В Англии, планета Земля. А в Альфе Центавра какие яблоки растут? И если растут, как падают? Сверху вниз или снизу вверх? Он был там, твой Исаак, в системе Альфы Центавра или хотя бы Проксимы? Проверил на практике?

– Единство Вселенной… – неуверенно начал Волкодавский.

Мышкин и слушать не стал.

– Единство Вселенной, по твоему же собственному утверждению, еще проверять надо. Практикой. Тут и за миллиард лет не управиться. Так и о смерти… – уже примирительнее добавил он.

Волкодавский молча осушил свой наперсток.

– Вижу, ты задумался, друг мой. Следовательно, есть у тебя чем думать и о чём, – великодушно отметил Мышкин. – Так и быть, слушай старинную японскую притчу. Рассказал мне ее интересный человек – настоятель монастыря на острове Коневец владыка Назарий.

– Люблю японские притчи, – оживился Волкодавский.

– Внук спрашивает: «Что такое смерть?» Дедушка отвечает: – «Как-то захотели три бабочки узнать, что такое огонь. Одна подлетела к горящей свече, почувствовала жар, испугалась и вернулась. Она ничего не узнала. Другая подлетела ближе, опалила крылья и в ужасе убежала, то есть, улетела. Тоже ничего не выяснила. Третья влетела прямо в пламя и… сгорела! Она узнала, что такое огонь. Но, увы, никому об этом уже не расскажет. Так и о смерти: тот, кто знает, рассказать не может».

– Боишься смерти? – тихо спросил Волкодавский.

– Смерти?.. – задумался Мышкин. – Наверное, все-таки не боюсь. А, может, и боюсь… Вот тебе еще притча, точнее, максима. От древнего грека, от философа Плотина. В свое время он сильно возмущался, почему люди решили, что смерть есть абсолютное зло и несчастье. Откуда они это взяли? Так может утверждать только тот, что проверил дело на практике, – точно, как ты требуешь, Клоподавский. Может, смерть, наоборот, – великое счастье? Не зря Бог посчитал, что самое страшное наказание Каину за убийство брата – бессмертие. В его случае именно бессмертие есть абсолютное зло. Я не смерти боюсь, Клоподавский, а боли. Хочется помереть мгновенно. Лучше всего во сне.

Волкодавский вздохнул.

– Так моя бабка умерла – во сне, – сказал он. – Смерть праведника.

– Завидуешь?

– Что за ерунда! – испугался Волкодавский. – Ведь я еще живой! Да и ты, наверное.

– Я больше, чем живой, – заявил Мышкин. – Несмотря на всю мерзость вокруг, все-таки, ты прав: мне лично грех жаловаться. Работа есть, наука движется. Одно мне нужно: чтоб никто не лез в мою жизнь и ко мне не прикасался. Я долго строил себе подводную лодку. И, в отличие от Робинзона Крузо, смог столкнуть ее с места. Мне уютно, спокойно, а все, что за бортом, меня, по большому счету, не касается. Честно говорю. Поэтому – лапы прочь от Мышкина!..