Марек Краевский - Призраки Бреслау Страница 2

– Вы один из тех, – Мюльхаус, причмокивая, посасывал трубку, – с кем я собирался организовать новую комиссию по расследованию убийств. Без идиотов, что затаптывают следы на месте преступления и чье единственное достоинство – образцовый послужной список. Без бывших филеров, любителей поработать на два фронта. Мне было бы неприятно вас потерять из-за вашего дурацкого заявления, которое выставит на посмешище весь полицайпрезидиум. Уже несколько суток вы стараетесь воздерживаться от сна. Если вы сошли с ума (что подтверждает и ваше заявление, и ваше поведение), толку мне от вас не будет никакого. Лучше уж расскажите мне все. Если промолчите, я решу, что вы сумасшедший, и уйду, а если вы будете нести всякую чушь – тоже уйду.

– Герр комиссар, когда я буду засыпать, суньте мне вот это, – Мок положил на стол ампулу с нашатырем, – под нос. Хорошо, что вы спокойно переносите запах аммиака. Эй, ты, – обратился Мок к уборщику, – во сколько открывается ваша рыгаловка? Ага. Значит, времени нам хватит, герр комиссар. И чтобы духу твоего здесь не было! – рявкнул Мок на паренька. – Придешь перед самым открытием.

Уборщик был рад-радешенек убраться подальше от дурных запахов.

Мок облокотился о стол, надел желтые очки и подставил лицо под лучи солнца, от которых не спасали кружевные занавески, но тут же, застонав от боли, смахнул очки и хлопнул себя ладонью по глазам. Под веками вспыхнул фейерверк. Сигарета догорала в пепельнице.

– Так-то лучше. – Мок помолчал, отдуваясь. – Теперь уж я не засну. Сейчас я вам все расскажу. Как вы догадываетесь, это связано с нашим делом, с «делом четырех матросов»…

Бреслау, понедельник, 1 сентября 1919 года, половина восьмого утра

Мок открыл тяжелую двустворчатую дверь и очутился в почти совсем темной прихожей, выложенной каменными плитками. Позвякивая шпорами, он медленно двинулся дальше. Неожиданно путь ему преградила бархатная портьера. Мок отдернул ее и вошел в приемную. Отсюда в глубину квартиры вело сразу несколько дверей. Одна из них была открыта, но проем занавешивала другая портьера, вроде той, на которую Мок только что наткнулся. В приемной имелись не только двери, но и окно. Выходило оно, как догадался Мок, во двор-колодец. За окном на парапете горела керосиновая лампа, свет ее чуть пробивался сквозь грязное, покрытое пылью стекло. В тусклых сумерках взору Мока предстало несколько человек, сидящих в приемной. Он не успел их разглядеть, его отвлекла внезапно заколыхавшаяся портьера. Из-за нее послышался вздох и потянуло ледяным сквозняком. Мок направился к занавешенной двери, но дорогу ему заступил высокий мужчина в цилиндре. Когда Мок попробовал отодвинуть его в сторону, мужчина снял головной убор. Вся голова у него оказалась исполосована светящимися шрамами – они разбегались и переплетались, а вместо глаз у мужчины были рубцы.

Мок уперся взглядом в трещины и темные потеки на стене над кроватью, протер глаза и повернулся на другой бок. За задернутым пологом пылало солнце.

Было слышно, как хлопочет отец, накрывая к завтраку. Звякали кружки, дребезжала конфорка, нож с хрустом разрезал хлеб. Мок сел и потянулся к жестяному кувшину с водой, который стоял на полу у кровати. Во рту пересохло, шершавый язык распух. Эберхард щедро вливал в себя воду, даже ночная сорочка, схваченная у шеи накрахмаленными завязками, намокла.

Ржавые кольца со скрипом поехали по металлической штанге, полог раздвинулся. В логово Мока ворвался свет.

– Ну и вид у тебя, прямо семь казней египетских. – Невысокий коренастый человек держал в узловатых пальцах мятую кружку.

Пары клея для обуви, который столько лет варил Виллибальд Мок, так прочно въелись ему в темную кожу лица, коричневые печеночные пятна проступали на щеках настолько явственно, а глаза до того выцвели, что сапожник был настоящим пугалом для всех соседских детей. Сам Эберхард Мок не боялся своего отца, он уже давно вышел из нежного возраста. Лет ему было тридцать шесть, в бедре у него застрял осколок, его одолевал ревматизм, дурные воспоминания, слабость к алкоголю и рыжеволосым женщинам. Сейчас Мок мучился с похмелья.

Поставив обратно под кровать кувшин с остатками воды, Эберхард прошел в комнату, которая была одновременно кухней и спальней Виллибальда. Когда-то дядя Эдуард, умерший несколько месяцев назад, разделывал здесь воловьи туши, отбивал сочные куски вырезки, месил как тесто печенку, липнущую к пальцам. Именно здесь набивал он фаршем кишки, пахнущие дымом походных костров, а потом вешал кольца колбас над плитой. Той самой, у которой только что стоял его брат Виллибальд, подогревая молоко для сына.

– Не пей ты столько. – Отец вышел из ниши, где стояла кровать Эберхарда. Усы у старика топорщились над узкими губами. – Для меня работа всегда была на первом месте. Каждый день в назначенное время я уже стучал молотком в мастерской. Хоть часы проверяй.

– Куда уж мне до вас, отец, – громко ответил Мок, побрызгал себе в лицо водой из таза, распахнул окно и повесил на гвоздик ремень для заточки бритвы. – Кроме того, мне сегодня на службу не так рано.

– Тоже мне служба. – Виллибальд копался в пузырьках с лекарствами. – Шлюх регистрировать и сутенеров. Нет чтобы ходить по району и помогать людям.

– Отстань, старикашка, – проворчал Мок себе под нос. Наточив бритву, он намыливал помазок. – Ты зато ковырялся в вонючих чужих бахилах.

– Ты что-то сказал? – Отец выпускал яйца на чугунную сковороду. – Что ты сказал? Ты специально так тихо говоришь. Знаешь, что я глухой.

– Это я так, про себя. – Мок соскребал бритвой мыльную пену со щек.

Тяжело дыша, отец присел к столу. Сковороду с яичницей он поставил на доску для резки, с которой тщательно собрал все крошки. Намазанные растопленным салом куски хлеба Виллибальд сложил стопкой и подровнял, чтобы ни один кусочек не торчал.

Вытерев с лица пену, Эберхард провел палочкой квасцов по щекам и подбородку, надел нижнюю рубашку и сел за стол.

– Разве можно столько пить? – Отец состриг ножницами перья зеленого лука с росшей в горшке луковицы и посыпал яичницу. Пару перышек он положил на хлеб и завернул его в пергамент. – Я ни разу в жизни так не напивался. А ты чуть ли не каждый день. Не забудь принести бумагу обратно. Я в нее завтра опять заверну еду.

Эберхард Мок с аппетитом съел жидковатую яичную массу с луком, сунул сковородку в лохань с водой, стоящую рядом с тазом, надел рубаху, прицепил к ней квадратный воротничок и завязал галстук. Потом, нахлобучив на голову котелок, прошел в угол комнаты, открыл люк в полу и спустился по лестнице в бывшую мясную лавку. Здесь на крюках когда-то висели свиные полутуши. Надраенный прилавок, сверкающая чистотой витрина, каменные плиты на полу с уклоном в направлении стока, отверстие слива прикрыто металлической решеткой… Сюда дядя Эдуард выливал теплую кровь животных.

Сверху послышалось натужное сипение отца и судорожный кашель. До Мока-младшего донесся запах кофе, переливаемого в термос. Наверное, у отца дыхание перехватило, стоило ему вдохнуть пар, подумал Эберхард. Да и чем ему дышать, столько лет провел в испарениях костного клея!

С этими мыслями Мок вышел во двор. Бронзовый колокольчик на дверях звякнул.

Виллибальд Мок смотрел на сына в окно. Выйдя через черный ход, Эберхард поклонился консьержке, фрау Бауэрт, улыбнулся в ответ служанке пастора Гердса, набиравшей воду из насоса (пастор занимал квартиру из четырех комнат вдоль фасада), цыкнул «Брысь!» на бездомного кота, ускорил шаг, перепрыгнул через лужу, на ходу расстегивая брюки (и на что столько пуговиц?), отодвинул ржавый засов и скрылся внутри небольшой будки.

Отец закрыл окно и занялся привычными делами: помыл сковороду, тарелку и кастрюльку, где кипятилось молоко, вытер клеенку, кнопками пришпиленную к столу, принял лекарство, посидел минутку в старом кресле-качалке, после чего направился в нишу Эберхарда. Конечно, вся постель комом. Наклонившись, чтобы заправить простыни, Мок-старший зацепил ногой кувшин, и вода вылилась старику прямо в кожаный тапок.

– Разрази тебя гром! – завопил Виллибальд и дрыгнул ногой.

Тапок полетел прямо в лицо Эберхарду, который как раз закрывал люк в полу. Отец рухнул на кровать сына и принялся сдирать с ноги носок, который никак не хотел отстегиваться. Расправившись с подвязками, Виллибальд снял носок и понюхал.

– Не убивайтесь вы так, – усмехнулся Эберхард. – Я давно уже не пользуюсь ночным горшком и не прячу его под кроватью. Это всего-навсего вода.

– Ладно, ладно, – пробурчал отец, сидя на кровати сына и с трудом натягивая влажный носок обратно. – На что тебе вода под кроватью? Я-то знаю. Как напьешься, так тебя похмелье мучает. Все пьешь и пьешь… Женился бы лучше, сразу бы перестал…

– А известно ли вам… – Сын подал отцу тапок, сел к столу и высыпал на клеенку несколько щепоток светлого табака. – Известно ли вам, что водка мне помогает?