Уоррен Мерфи - Корабль смерти Страница 2

Это были манипуляции, достойные шакала. В результате у сэра Рамсея осталось три выхода: застрелиться, повеситься или отравиться. Он решил тихо и незаметно уйти из этого мира, причем там, где он был бы ближе к своим предкам. И вот холодным октябрьским днем, спустя пять лет после того, как крупнейший греческий судовладелец предоставил ему блестящую возможность проверить свои способности судостроителя, баронет Рамсей Фраул в черном «роллс-ройсе» в последний раз приехал в Аттинтгон.

Он распрощался со своим шофером, извинившись, что не может выплатить ему выходное пособие. Вместо этого он отдал шоферу брелок от своих золотых часов, не слишком старинную вещь, которая хранилась в их семье всего лишь 210 лет.

— Вы можете его продать, — сказал сэр Рамсей.

— Нет, сэр, я его не продам, — возразил шофер. — Я проработал двадцать два года у джентльмена, истинного джентльмена, сэр. Этого у меня никто не отнимет, никакие греки со всем их богатством. Ваш брелок — не для продажи, как не продаются и двадцать два года моей жизни, сэр.

Тысячелетняя фамильная закалка в холодном английском климате не позволила сэру Рамсею заплакать. Но после этого не страшно и умереть.

— Благодарю вас, — сказал он. — Это были действительно хорошие годы.

— Вам еще будет нужна сегодня машина, сэр?

— Нет, не думаю. Большое спасибо.

— Тогда — всего вам доброго, сэр.

— До свидания, — сказал баронет Рамсей и снова почувствовал, что жить значительно труднее, чем умереть.

Он не приезжал в поместье с прошлого года. Мебель стояла в чехлах. Баронет зашел в комнату, где родился, потом — в детскую, и наконец в большом парадном зале с величественным камином, который он не смог сейчас даже наполнить дровами, сэр Рамсей обошел галерею фамильных портретов.

И тут, как это иногда бывает с людьми, находящимися на пороге смерти, он вдруг прозрел. Он понял, что их семейное благосостояние, вероятно, начиналось не со славы, а скорее всего, как и у Скуратиса, со лжи, грабежа и обмана. Именно так создаются большие состояния. И может быть, более нравственно способствовать краху одного из них, нежели его зарождению. Сэр Рамсей принял закат славы дома Фраулов с достоинством — по крайней мере это он мог сделать.

Мирная тишина парадного зала была нарушена глухим рычанием мотора подъехавшего «ягуара».

Приехал Скуратис, подумал сэр Рамсей. Его можно было безошибочно узнать по тяжелой походке. Скуратис подергал один замок, потом другой, пока не нашел наконец незапертую дверь. Тяжело пыхтя и вытирая блестящий от пота лоб, он ввалился в парадный зал Аттингтона, который теперь принадлежал ему.

— О, сэр Рамсей! Я так рад, что успел вовремя!

— В самом деле? Почему? — холодно спросил Фраул.

— Когда мне рассказали, в каком подавленном состоянии вы находитесь, и я узнал, что вы поехали сюда, захватив с собой пистолет, я сразу же помчался следом. Я счастлив, что вы еще не успели застрелиться.

— Вы собираетесь мне помешать?

— Ну нет! Я просто боялся пропустить зрелище вашего самоубийства. Стреляйтесь себе на здоровье.

— А почему вы думаете, что я не застрелю вас? Удовлетворите мое любопытство.

— Чтобы выжить, надо знать людей. Это не для вас, сэр Рамсей.

— Мне только сейчас пришло в голову, что вы заставили меня вырыть себе самому могилу отнюдь не из деловых соображений.

— По правде говоря, нет. Однако дела для меня всегда на первом месте.

— Может быть, я чем-то оскорбил вас?

— Да. Впрочем, это было сделано без злого умысла. Вы кое-что сказали газетчикам.

— Что именно, смею спросить?

— О, совершенный пустяк! — сказал Скуратис.

— Но для вас, очевидно, это был не пустяк, господин Скуратис?

— Для меня нет. Вы, будучи президентом судостроительной компании, заявили, что Аристотель Тебос самый выдающийся судовладелец во всем мире.

— Но ведь он им был до того, как мы построили вам самый большой корабль.

— Значит, теперь это следует сказать обо мне?

— Да. Ведь мое замечание было сделано так давно!

— Тем не менее вы его сделали!

— И это все?

— Нет. Как я уже сказал, я учитывал и деловые интересы.

— Вероятно, было что-то еще, господин Скуратис?

— Нет. Только дело. И то, что вы сказали об Аристотеле Тебосе.

— И этого оказалось достаточно, чтобы вам захотелось разорить меня?

— Разумеется.

— А теперь вы приехали смотреть, как я покончу с собой?

— Да. Посмотреть торжественный финал, завершающий наше предприятие.

Сэр Рамсей улыбнулся.

— Жаль, что вы не читали утренних газет, господин Скуратис. Ваше предприятие может и не получить счастливого завершения. Вы имеете шанс стать самым большим динозавром после ледникового периода. Евреи называют сегодняшний день «Иом киппур» — «день искупления». Это их день искупления. А ваш день искупления еще впереди.

— О чем это вы толкуете?

— О небольшой войне, которая началась сегодня на Ближнем Востоке.

— Я знаю о ней. Я знал о ней еще до того, как вышли газеты.

— А вы не подумали о том, что вы будете делать с самым большим в мире танкером, когда нефть подорожает? Ведь танкер рассчитан на перевозку дешевой нефти в больших количествах.

Сэр Рамсей перевел свой взор с фыркающего толстяка в плохо сидящем костюме на более достойные вещи. Он окинул взглядом стол, стул с высокой спинкой, на котором сидел его отец во время торжественных застолий; стул у камина, на котором много раз сиживал он сам в добрые старые времена, когда Британская империя еще была мировой державой...

Затем он вложил в рот дуло пистолета и нажал на спуск. Это было очень просто, много проще, чем продолжать жить.

Скуратис проследил глазами за тем, как затылок баронета взорвался фонтаном мелких красных брызг. А в зал уже входили свидетели, и ни один из них, разумеется, не припомнит, чтобы сюда заходил когда-нибудь Скуратис.

Собственно говоря, приезжать ему было необязательно — со дня заключения контракта на постройку корабля он знал, что сэр Рамсей обречен.

Самоубийство сэра Рамсея было не первой смертью, связанной с этим кораблем. Было еще восемнадцать других смертей, но, по мнению Скуратиса, это соответствовало среднестатистическим данным об убитых или покалеченных при осуществлении любого большого проекта. Подлинной трагедией было для него эмбарго на поставки нефти. Цена на нее выросла в четыре раза, и соответственно уменьшилось ее потребление. Объем перевозок резко сократился, и оказалось, что судов, готовых перевозить, слишком много, а нефти, которую нужно перевезти, слишком мало.

Огромное судно стояло на приколе в норвежском порту; Демосфен Скуратис тратил семьдесят две тысячи долларов еженедельно только на то, чтобы не глушить двигатели и не дать судну заржаветь, превратившись в целый остров металлолома. Это было все равно что содержать мертвый город, и Скуратис, возможно, пустил бы корабль, еще не имевший даже названия и значившийся под номером 242, на слом, если бы не прием, который устроил Аристотель Тебос в его честь, когда корабль был готов. Кого только не было в этот день на верфи: и короли, и социалисты, и представители прессы, без конца фотографирующие огромный корпус судна, закрытый брезентом, — целые акры просмоленной парусины стоимостью в двести сорок тысяч долларов закрывали мощные насосы танкера и его машинное отделение.

— Я пригласил вас с тем, чтобы мы могли выразить наше глубокое восхищение самым грандиозным из всех когда-либо построенных в мире кораблей прежде, чем мой бедный, бедный друг Демосфен пустит его на слом, — сказал на приеме Аристотель Тебос.

— Смешно! — сказал Скуратис репортерам, когда они попросили его прокомментировать заявление друга. При этом он изобразил легкую усмешку, будто это и в самом деле было смешно.

Он был в ловушке. Он знал, что Аристотель Тебос прав — положение дел Аристотель понимал, как понимал его каждый, кто имел дело с кораблями.

Но что значат какие-то семьдесят две тысячи в неделю? Только семьдесят две тысячи, чтобы не позволить Тебосу смеяться последним. Можно немного потерпеть. Это «немного» вылилось в несколько лет.

Однажды, когда Скуратис завтракал в Нью-Йорке с одним африканским дипломатом, его вдруг осенило. Если замысел удастся, он прославится, станет великим! Аристотель Тебос умрет от зависти.

Скуратис чмокнул африканского дипломата в прыщавую черную щеку и пустился в пляс вокруг ресторанного столика. Дипломат был озадачен, но Демосфен объяснил ему, что тот должен делать.

Государственный департамент США узнал об этом слишком поздно.

— Вы шутите! Они там все посходили с ума!

Эти слова произнес сотрудник Госдепартамента, и относились они к Организации Объединенных Наций.

Его коллеги с ним согласились.

Глава 2

Его звали Римо. Предполагалось, что он войдет в помещение после того, как выключат свет. Ему обещали, что все будет подготовлено как надо. Однако теперь он уже знал: в лучшем случае это означает, что ему правильно указали город — Вашингтон, округ Колумбия, — дом — здание Госдепартамента — и, возможно, номер комнаты — подъезд Б, 1073.