Айдар Павлов - Время Полицая Страница 2

В деле с психиатром улики уже были четко заметаны. Насте шел пятнадцатый год, и она кое-чему научилась. Не пускать слезу, например, и не закрываться ладошками. На носу появились очки, а по ту сторону стекла поселились невинные серые существа:

"В чем дело?" – спрашивали они, не моргая, уставившись на папу: – Ты что-то хотел сказать?"

– Настя, пропали позолоченные часы, гм… Вещь довольно дорогая. Если, гм-гм… если ты их случайно взяла, пожалуйста, верни обратно.

Дудки.

Настя кротко улыбалась:

– За кого ты меня принимаешь, папа? Если я когда-то это делала, теперь ты обо всем будешь думать, что это я?

– Но детка…

– А если украдут Ленина из мавзолея?

– Поверь, я только хотел…

– Ты наведешь на меня КГБ?

– Детка.

– И не называй меня деткой, пока не выяснится, кто на самом деле спер у психа эти дурацкие часы.

И папе не оставалось иного, как, расшаркиваясь и откашливаясь: "Гм, гм…", – глядеть во все стороны света, пока детка очаровательно сверлила его добрыми серыми ангелами за стеклами очков.

– Прости, если я не прав, – сдавался отец, покраснев.

Тренировка за тренировкой, дело за делом, и сказочная сладость победы одолела-таки страх поражения. Любая новая возможность испытать пресс рока в трепыхавшемся сердечке реализовывалась с каждым годом успешнее.

Хватая что-либо на своем пути, Настя меньше всего заботилась о том, где могут пригодиться украденные предметы. Эти штуковины, маячившие в поле ее близорукого зрения, как правило, плохо лежали и остро пахли. Вроде кавказской приправы к шашлыку. Она б и Ленина из мавзолея утащила, только как? Берут, в общем-то, не то, что надо, а то, что плохо лежит. А если это еще и надо, тут талантливый воришка способен испытать поистине райское наслаждение. Благодаря счастливому промыслу, все, что хорошо лежит, не берется и в криминальное поле зрение не попадает. Ибо не остро на запах. К примеру, иконка: если она хорошо висит, да на своем месте, при деле, то никогда не соблазнит чуткий нюх охотника за тем, что плохо лежит.

И совсем другое дело – толстая кожаная сумка, доверху нашпигованная бабками.

Несмотря на иррациональное происхождение денег и всей утренней ситуации 2 декабря, это не было сновидением, поскольку Настя проснулась лишь один раз – на чужой квартире. Далее все складывалось реально: она вышла из длинного блочного дома на морозный воздух, взглянула на адрес: улица Композиторов, 23, – и пошла к автобусной остановке. Доехав на автобусе до станции "Проспект Просвещения", она спустилась в метро, и в вагоне осторожно приоткрыла сумку. Да, в ней по-прежнему валялись баксы, перемешанные с рублями. О, ля-ля!

"С такими деньгами могла бы такси поймать", – подумала Настя, посмотрев на себя в дверное стекло.

Прикид получился нехилый: джинсы Lee , бесподобная куртка, итальянские сапожки… Сумасшедшая перемена. И это после студенческого-то тряпья!

"А что делать с деньгами?"

Понятно: сегодня их тратить нельзя, и завтра нельзя, и послезавтра… Домой принесешь – предки взвоют от отчаяния, решат, что теперь их детка начала грабить сберкассы. Проходу ведь не дадут – не родители – сплошной припадок:

"Настя, ты… ты опять брала ч… чужое? – глотая слезы поинтересуется мама. – И где ты всю ночь была?"

"Гм – гм", – отец опустит глаза и пристыжено уйдет в другую комнату.

О нет, только не домой.

"Оставить бэг в камере хранения, а оттуда – сразу в Университет. Так я и сделаю", – кивнула Настя.

Она доехала до Балтийского вокзала, заперлась в туалетной кабинке, взяла из сумки три тысячи рублей на карманные расходы и, закинув клажу в семнадцатый ящик камеры хранения, закодировала дверцу числом своего дня рождения: 300473, затем вышла на улицу, поймала машину и попросила отвезти ее на Университетскую набережную.

2

От близоруких людей плавно перейдем к дальнозорким. Представим себе пятидесятитрехлетнего толстяка с твердой рукой и спокойными глазами, реальная величина которых в полтора раза увеличивается плюсовыми очками в золотой оправе, – это Илья Павлович Романов, в прошлом партийный патриарх, а ныне – дальновидный президент некой официальной структуры, всерьез занимающейся приватизацией. Дальновидность и дальнозоркость нередко бывают связаны. Илья Павлович никогда не искал сиюминутной выгоды, планировал дела на десятилетие вперед и своим космическим хладнокровием походил на мрамор. К годам сорока ему удалось преодолеть в себе все характерные черты человеческой личности и приобрести основные признаки серийных гипсовых бюстов, столь необходимые для успешного функционирования в деловых механизмах.

Офис патриарха дислоцировался в старом здании на улице Восстания, занимая там весь второй этаж. Контора Ильи Павловича внешне старалась не выделяться из серой массы Госучреждений, расположенных рядом в том же подъезде, и не блистала пред народом во всем своем великолепии, в 91-м народ бы этого просто не понял. Если поглядеть с улицы или с лестницы, это была удивительно скромная, деликатная структура. Однако если кому-то с улицы удалось бы проникнуть на фирму сквозь кордон бритых охранников, то он бы убедился: у Романова варится столько денег, сколько их нет на всей улице Восстания.

Имея на животе заслуженное брюшко, за спиной – почтенный полтинник, под задом – высокое кресло, Илья Павлович сидел более чем ровно в этой непростой жизни. Вплоть до злополучного 2-го декабря его биографию украшала всего одна перемена: когда время заменило миф о коммунистической партии на что-то более современное, Романов сменил приемную секретаря обкома с красной скатертью на кабинет президента компании с белыми стенами, – на этом перестройка благополучно завершилась. “Можно сидеть дальше, – дальновидно полагал Илья Павлович, – по крайней мере, лет десять”.

Положение и связи перешли к нему от отца, Павла Андреевича Романова. В свои лучшие времена старик умудрился войти в круг приближенных Григория Васильевича Романова, однофамильца и легендарного ленинградского вождя. Более того, они вместе выпивали шампанское из музейного сервиза восемнадцатого века и наслаждались прозрачным голосом Людмилы Сенчиной во время ее домашних концертов во дворце Григория Васильевича в Юкках. Так что, если использовать слово крутой в смысле застойных времен, то старик был крут: Славно отвоевав военным прокурором, Павел Андреевич мягко пересел из полевого джипа в черную Волгу и благополучно оставался в ней вплоть до восемьдесят третьего. В восемьдесят третьем дед вовремя и с помпой почил. Хоронили плача и стеная толпою в сотню человек, в которую зарядили даже пионеров-активистов из ближайшей средней школы. Повремени с успением два-три года, и ничего б такого не застал крутой дедушка, оказался б среди дураков и упырей для народа, хотя потрудился на ура и заработал благ земных соответственно.

Так вот, блага земные (не только ведь золотишко партии, а вообще, влияние, авторитет, имя) перешло по наследству к Илье Павловичу Романову. Из дворца на Каменном острове, правда, пришлось перебраться в обитель поскромнее, но все ж отпрыск такого старика, как Павел Андреевич побираться пойдет не скоро.

Гармонично вписавшись в процесс реформирования государства, Илья Павлович обоготворил профессионализм, американский доллар и, закатав рукава, энергично стал нанизывать на каждую тысчонку человеческие души, жизни и судьбы, как его предок нанизывал все это дело на острие марксистско-ленинской идеи. Спуску он никому не давал: ни бездарным партнером, ни хитрым конкурентам.

У него было два ребенка: восемнадцатилетняя дочь Олеся и сын от первого брака Полицай, – дети до того разные, что с ума можно было сойти.

Обращаясь к сыну, Илья Павлович говорил просто: Пол. Имя Вадим, о котором едва ли помнил сам Полицай, оказалось слишком сложным и не прижилось к такому простому парню как он. Коллеги и знакомые испытывали к Полицаю безграничное, непререкаемое уважение, шутка ли: лазерный, испепеляющий взгляд, крутой лоб, две золотые, коронки на передних зубах; человек-мускул, Полицай ежегодно выигрывал городские соревнования по нетрадиционной борьбе, а на отцовском предприятии числился начальником охраны, насчитывающей шесть десятков ребят спортивного телосложения. Работы у Полицая было по горло. В разгар приватизационного бума мешки с деньгами летали по воздуху. Они были практически ничьи, однако их надлежало поймать так, чтоб не подохнуть. Опасные и ответственные задачи приходилось решать сыну Ильи Павловича, вот, попробуйте его не уважать.

Прямая противоположность брату – Олеся. Развитие бедной девушки к восемнадцати годам едва перевалило уровень трехмесячного младенца. Крест и боль Романовых. Олеся безвылазно жила в комнате, стены и пол которой были сплошь выложены мягкими розовыми подушками из шелка: так обустраивают комнаты умалишенных, чтобы во время своих загонов они не навредили самим себе. А загонов у Олеси хватало. Подобно папе и брату, спуску она никому не давала. Особым раздражителем для Олеси служили чужие носы. К примеру, шнобель папы, с которым у нее было много общего и форма носа которого напоминала ее собственный. Едва появлялась возможность, Олеся пыталась вырвать нос собеседника под корень. Перепадало не только папе, но и маме, и Полицаю, – всем, кто удостаивался аудиенции девушки в розовых владениях. По счастью, таковых можно было пересчитать по пальцам одной руки, для прочих доступ в келью Олеси был строго воспрещен, да и мало кто знал о ее существовании.