Джон Гришэм - Адвокат Страница 20

Это меня не удивило.

— Какого рода?

— Нужен еще юрист.

— А я-то думал, на дополнительного сотрудника у вас нет денег.

— В нашем распоряжении имеется небольшой резерв. Кроме того, мы выработали новую стратегию маркетинга.

Фраза развеселила меня, на что, похоже, Мордехай и рассчитывал. Улыбнулись мы одновременно.

— Человек, способный десять часов в неделю заниматься сбором средств, в итоге получит неплохое вознаграждение.

Снова улыбки.

— С отвращением вынужден признать, — поведал Мордехай, — существование нашей конторы целиком и полностью зависит от того, удастся ли набрать необходимую сумму. Фонд Коэна потихоньку оскудевает. До сих пор мы могли себе позволить роскошь не опускаться до попрошайничества, однако в самое ближайшее время ситуация изменится.

— Что будет входить в обязанности новичка?

— Улица. Ты немного знаком с ней, видел нашу контору. Дыра. София — мегера, Абрахам — невыносимый зануда. От клиентов дурно пахнет, заработок — с гулькин нос.

— То есть?

— Мы в состоянии предложить тебе тридцать тысяч в год, но в течение первых шести месяцев гарантируем только половину.

— Почему?

— Отчетность фонда закрывается тридцатого июня, когда нам сообщают, сколько денег отпущено на новый финансовый год, начинающийся первого июля. Сейчас наш резерв позволяет заплатить тебе за шесть месяцев. Затем мы вчетвером разделим поровну то, что останется после вычета накладных расходов.

— И София с Абрахамом согласны?

— Да. Я произнес перед ними маленькую речь. У тебя неплохие контакты в ассоциации, отличное образование, приятная внешность и все такое. Бог велел тебе заняться сбором средств.

— А если я не захочу?

— В таком случае мы ограничимся двадцатью тысячами в год, потом пятнадцатью, а когда тоненький ручеек из фонда иссякнет, вслед за своими клиентами отправимся на улицу. Бездомные юристы.

— Иными словами, в моих руках будущее адвокатской конторы на Четырнадцатой улице?

— Так мы решили. Мы берем тебя сразу в качестве полноправного компаньона. Пусть «Дрейк энд Суини» попробует нас переплюнуть.

— Весьма польщен.

А сверх того смущен. Передо мной открывалось будущее, на которое я пока не отваживался.

Принесли суп из черной фасоли, и мы заказали по новой кружке пива.

— Как к тебе пришел Абрахам?

— Еврейский мальчик из Бруклина. Приехал в Вашингтон, чтобы устроиться в штат сенатора Мойнихена.[10] Провел несколько лет на Капитолийском холме и оказался на улице. Исключительно одаренный юрист. Вместе с бессребрениками из крупных фирм большую часть времени тратит на координацию действий по судебным искам. Сейчас он судится с Бюро переписи населения, хочет заставить их подсчитать общее количество бездомных в стране. А еще Абрахам подал иск в окружную комиссию по среднему образованию, надеясь выбить субсидии для бездомных ребят. Его чисто человеческие качества оставляют желать лучшего, но в подковерной борьбе ему нет равных.

— А София?

— Профессиональный социальный работник. Честолюбие погнало ее в заочную юридическую школу, куда она ходит уже одиннадцать лет. Рассуждает и действует как заправский юрист, особенно когда имеет дело с чиновниками. Ты еще услышишь, как она раз десять на дню представляется по телефону: «София Мендоса, адвокат».

— Она выполняет и обязанности секретарши?

— О нет. Секретаршам у нас делать нечего. Печатаем сами, бумажки подшиваем сами, кофе варим тоже сами. — Слегка подавшись вперед, Мордехай понизил голос: — Мы давно работаем вместе, Майкл, и каждый обжил маленькую нишу. Честно говоря, нам нужна струя свежего воздуха, нужно новое лицо, новые идеи.

— Уж больно заманчив предложенный оклад, — сказал я с жалкими потугами на юмор.

Мордехай улыбнулся:

— Ты идешь к нам не ради денег. Ты идешь к нам по зову души.

Почти всю ночь душа моя не давала мне покоя. Достаточно ли у меня мужества, чтобы уйти из фирмы? Насколько я искренен в намерении всерьез заняться работой, за которую так мало платят? Ведь мне предстоит распрощаться воистину с миллионами.

Все, о чем я мечтал, лопнет, как мыльный пузырь.

Однако вовремя.

Руины семейной жизни окропят брызги лопнувшей карьеры.

Глава 12

Во вторник я сказался больным.

— Грипп, наверное, — сообщил по телефону Полли, потребовавшей, как ее учили, подробностей.

Жар, горло обложено, голова болит? Да, все сразу. Или на выбор — как вам угодно. Если сотрудник фирмы решил не явиться на работу, он должен лежать пластом.

Полли сказала, что заполнит соответствующий бланк и передаст Рудольфу. Да пусть! Зная, что Рудольф непременно захочет позвонить, я вышел ранним утром из квартиры. Лучше бродить по улицам, чем объясняться с ним. Снег быстро таял, на сегодня обещали около десяти тепла. Прогулка по набережной Потомака заняла примерно час. Поглощая порцию за порцией мороженое, купленное у торгующих тут и там лоточников, я наблюдал за байдарками, в которых спортсмены энергичными гребками пытались согреться.

В десять утра я отправился на похороны.

Тротуар перед церковью перегораживали барьеры, возле них толпились полицейские, мотоциклы которых стояли на проезжей части. Подальше виднелись фургоны телевизионщиков.

Толпа у входа внимала кричавшему в микрофон мужчине. Кое-где — к радости сновавших с видео- и фотокамерами репортеров — люди держали над головами наспех сделанные транспаранты. Оставив машину на боковой улочке в трех кварталах от церкви, я торопливо прошагал к храму, но не к главному входу, куда было не пробиться, а к маленькой задней двери, охраняемой темнокожим привратником.

Осведомившись, не репортер ли я, он посторонился. По скрипучим ступеням я поднялся на балкон. На полу ковер пурпурных оттенков, кресла из темного дерева, витражи в окнах чисто вымыты — отчасти я понимал нежелание преподобного отца иметь дело с бродягами.

Я выбрал место на балконе, прямо над алтарем. С улицы донеслось пение хора, расположившегося на лестнице главного входа. По безлюдному залу поплыла музыка.

Но вот хор умолк, двери распахнулись, и в храм повалил народ. Балкон задрожал от топота множества ног. В задней части алтаря разместился хор. Его преподобие взял на себя роль регулировщика: репортеры — направо, малыши — вперед, активисты с подопечными бродягами — в центр. Я увидел Мордехая в сопровождении двух незнакомых мне мужчин. Четверо вооруженных охранников через небольшую боковую дверь ввели узников: мать Лонти и двух ее братьев в синих тюремных робах, наручниках, с цепями на ногах.

Их поставили во втором ряду, позади бабки и еще каких-то родственников.

Постепенно зал притих. От сводов вниз хлынули низкие и печальные звуки органа. У меня за спиной раздался шум, на мгновение головы повернулись в мою сторону. На алтарь взошел священник и движением рук предложил всем подняться.

Служители в белых перчатках вкатили и установили перед алтарем гробы — материнский посередине. Я увидел маленький, чуть более полуметра, гробик младенца. Домовины Онтарио, Алонсо и Данте были среднего размера. У меня защемило в груди. В зале кто-то заплакал. Запел хор.

Служители принялись укладывать венки вокруг гробов; вдруг с ужасом подумал, что гробы собираются открыть.

Раньше мне не приходилось бывать на негритянских похоронах, я не представлял их ритуал. На экране телевизора гроб иногда открывали, и родственники в последний раз целовали усопшего. Стервятники с камерами так и сторожили этот момент.

Священник решительно покачал головой: нет.

Вокруг гробов образовалась толпа, люди рыдали, заламывая руки и временами заглушая хор. Соседи безуспешно пытались успокоить пронзительно вопящую бабку.

Я с трудом верил собственным глазам. Где были эти люди два месяца назад? При жизни Лонти и ее детям не досталось и капельки той любви, которую толпа с таким рвением источала сейчас.

Устремились к алтарю и гиены с лампами-вспышками.

Похороны превратились в чудовищный спектакль.

Наконец священнику удалось навести порядок. Под протяжный и жалобный голос органа прошла последняя молитва. Народ двинулся мимо гробов.

Служба длилась полтора часа. Две тысячи долларов принесли неплохой результат. Я мог им гордиться.

Из церкви темнокожая масса, запрудив проезжую часть, потекла в сторону Капитолия. Началась демонстрация. В самой гуще шагал Мордехай. «Сколько подобных шествий уже было!» — подумал я, когда толпа повернула за угол. «И все-таки их должно быть больше», — наверняка ответил бы Грин.

Став компаньоном «Дрейк энд Суини» в тридцать лет, Рудольф Майерс по-прежнему удерживал этот рекорд. Если дела будут развиваться в соответствии с его планами, то в один прекрасный день он станет старейшим среди действующих компаньонов. Призванием и смыслом жизни Рудольфа являлось служение Праву, это могла подтвердить каждая из трех его бывших жен. Иные дела у него выходили из рук вон плохо; работе в фирме он отдавался без остатка.