Дин Кунц - Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью Страница 21

Что бы ни означала его задержка у двери, что бы ни несло с собой его молчание, мое истолкование поведения этого человека наверняка не соответствовало бы действительности. Я находился на новой территории во всех смыслах этого слова, стоял по пояс в бурлящем потоке неведомого, и худшего места я найти просто не мог: дно реки уходит из-под ног, а сама река непредсказуема и смертельно опасна.

Интуиция и логика требовали, чтобы я молчал и готовился к тому, что в тот момент, когда он заговорит, если заговорит, то малое, что я знал об этом мире и этом человеке, смоет бурным потоком. И последующие события начнут разворачиваться самым неожиданным образом.

Мои ожидания в полной мере реализовались мгновением позже, когда силуэт объявил: «Меня зовут Одд Томас. Я вижу призраки мертвецов». Говорил он моим голосом.

Он шагнул вперед, дверь за ним захлопнулась, отсекая светло-желтый свет подсобки.

Глава 13

Только во сне можно встретить себя в темном месте и знать, что, вне всякого сомнения, только один из нас сможет уйти с этого рандеву живым.

Но я-то не спал.

В худших кошмарах охвативший человека ужас приводит к тому, что частота сердцебиения, заставившая бы забить тревогу кардиомонитор, находись он в палате реанимации, гипервентиляция и повышение кровяного давления ведут к приступу легочной гипертензии, и человек резко просыпается. Сердце бьется так громко, что грозит разорвать барабанные перепонки, грудь болит, глубоко вдохнуть нет никакой возможности. На мгновение он убежден, что злобная тварь из кошмара, кем бы она ни была, по-прежнему здесь, душит его, но сразу знакомый мир, в котором пробуждаешься, становится действенным противоядием панике.

Как только человек, заявивший, что он — это я, двинулся ко мне, захлопнув дверь, оставив нас в кромешной тьме, частота ударов моего сердца достигла величины, поднимающей тревогу, дыхание стало таким быстрым и поверхностным, что заболела грудь, но я не мог проснуться, потому что не спал.

Интуиция настоятельно требовала, чтобы я быстро двинулся вправо и трижды выстрелил в то место, где находился бы Другой Одд Томас, если бы продолжал по прямой идти к тому месту, где я недавно стоял. К сожалению, должен признать, что я позволил взять верх над интуицией инстинкту… который убеждал меня: «Стреляй прямо сейчас, стреляй или беги», но при этом заставил меня ужаснуться, что стрелять придется в того, кто заявил, что он — это я, да еще и моим голосом. У человеческих существ суеверия крепко переплетены с инстинктом, и одно борется за главенство с другим в моменты смертельного риска, в котором присутствует элемент неведомого. Так повелось, несомненно, еще с тех дней, когда наши далекие предки жили в пещерах. Вот и у меня по всему телу, мышцам, сухожилиям, крови расползся страх: если я убью этого Другого, я одновременно убью себя.

Инстинкт — звериное чувство, независимое от обучения или здравого смысла, но по значимости гораздо ниже интуиции, которая есть уникальный дар человечеству. Инстинкт никогда не помешает оленю, почуявшему охотника, метнуться в спасительную чащу, потому что животные неподвластны суевериям, которые могут ослабить чистый инстинкт, как это происходит с нами.

Кроме того, инстинкт всегда вызывает мгновенную реакцию, импульс сражаться или бежать. Но современные человеческие существа привыкли к комфорту «Старбаков», и смартфонов, и аэрозольного сыра, и легкоатлетических туфель с воздушными стельками, мы редко попадаем в критические ситуации, которые разрешаются очень просто: спасаться бегством или атаковать, разве что в толпе, штурмующей магазин электроники на первой распродаже после Дня благодарения. Интуиция, наоборот, берет начало в спокойствии души и требует от нас разборчивости и находчивости, если мы хотим, чтобы она хорошо нам служила.

В этой темноте на крыше разборчивостью и находчивостью я ничем не отличался от пасущегося ночью кролика, внезапно парализованного двойной вспышкой молнии и оглушающим ударом грома. Другой говорил моим голосом, таким образом, я — это он, а он — я, и убить его равносильно самоубийству.

В свою защиту могу сказать, что застыл я на какие-то мгновения, но их хватило ему, чтобы схватить меня за горло обеими руками. Холодными и крепкими.

И даже на таком коротком, меньше длины руки, расстоянии я не мог различить даже контуры его лица. Если бы смог увидеть его, посмотреть на собственное лицо без помощи зеркала, возможно, вновь обратился бы в памятник, но полная темнота позволила мне нажать на спусковой крючок, и я в упор всадил ему две пули в грудь. Выстрелы эхом отразились от темноты, не только от окружавшей нас, но и повисшей над головой, словно здешнее небо плотностью заметно превосходило облака моего мира.

К сожалению, две девятимиллиметровые пули с полыми наконечниками произвели на него даже меньшее впечатление, чем блошиные укусы. Его левая рука продолжала сжимать мне горло стальными, как у робота, пальцами, а правая переместилась на затылок и наклоняла мое лицо к его.

Я выстрелил снова, снова и еще дважды, но четыре пули не добились большего, чем первые две. Даже если он надел кевларовый жилет, удары пуль, совсем как кулаков, заставили бы его отшатнуться, может, упасть на колени.

Он подтягивал меня ближе и, казалось, что-то шептал, но грохот выстрелов оглушил меня, и я не понимал, что он говорит.

Хотя он меня не душил, просто держал за шею, я вдыхал с отчаянием человека, оказавшегося в затопленном автомобиле и жадно хватающего последний воздух из пузыря у самой крыши.

Убрав левую руку с рукоятки пистолета, я вскинул ее к его лицу, нащупал подбородок и попытался поднять его. Правой рукой я приложил пистолет к его открытой шее. Поскольку моя правая рука оказалась зажатой между нашими телами и локоть упирался мне в живот, тело поглотило отдачу, дуло не подпрыгнуло, и я освободил обойму от последних четырех патронов.

Пусть первые шесть выстрелов не принесли результата, я готовился к тому, что сейчас меня окатит горячей кровью, осколками костей, ошметками мозга, но и последние пули ничего не изменили, словно стрелял я холостыми патронами.

Я выронил пистолет, или его вышибли у меня из руки, и мы схлестнулись в рукопашном бою, только он был сильнее, невообразимо сильнее. Лишь призрак мог не почувствовать десять пронзивших его пуль, но призраки не могли причинить мне вреда, только при полтергейсте, никак не руками, только с помощью предметов, которые швырялись в приступе ярости, приводились в движение потоками энергии, черпаемой из колодца зла.

С одной рукой на затылке, второй держа меня за шею, нечувствительный к ударам моих кулаков, он подтягивал меня все ближе, пока мы не стукнулись лбами. И я по-прежнему не мог видеть Другого в этой чернейшей тьме.

Его губы находились в непосредственной близости от моих, но я не почувствовал его дыхания, когда он яростно прохрипел: «Мне нужен твой выдох».

Сжимая шею Другого обеими руками, я пытался задушить его, тогда как он стремился склонить меня к порочному поцелую. Я обнаружил, что мышцы его шеи мягкие, расползающиеся, мерзкие на ощупь, словно, несмотря на огромную силу, жизни в нем не было. Они сжимались под моими руками, но я не мог его задушить, потому что он, похоже, и не дышал, а кровь из сонной артерии не поступала в мозг. При этом силы ему хватало, и мне все с большим трудом удавалось ему противостоять.

— Твой выдох, поросеночек, — требовал он с волчьей ухмылкой, — твой выдох.

Плотью он напоминал труп при комнатной температуре, до того, как жар разложения начнет согревать его, что-то в нем было от рыбы, выловленной из холодного озера. Я чувствовал присутствие чего-то нечистого, хотя никакой запах, приятный или отталкивающий, он не источал, а это также указывало, что он если и жил, то не привычной нам жизнью.

Когда он вновь и вновь говорил про мой выдох, я каким-то образом знал, что не должен раскрывать рта: любое мое слово станет признанием, что он достоин моих проклятий, а признав его, я дам ему решающее преимущество в нашей схватке, которая становилась все более отчаянной.

Он говорил моим голосом, но каким-то зловещим, соответствующим чернильной тьме, которая окружала нас, голосом из бесконечной ночи, голосом бесконечной ночи. Ему оставалось совсем чуть-чуть для того, чтобы одарить меня поцелуем смерти. Я не чувствовал его дыхания, но слова звучали у самых моих губ: «Дай мне твой выдох, поросеночек, твой выдох, и сладкий фрукт на его излете».

Я не мог оттолкнуть его, не мог отшатнуться, не мог ранить или задушить. Он нес смерть, как котел с кипящим дегтем, как зыбучий песок, и он высосал бы из меня жизнь с той же жадностью, с какой лиса высасывает желток и белок из разбившегося яйца.

Внезапно серый свет грозового неба разом сменил черноту, полил холодный дождь, тысячи серебристых капель устроили веселые танцы на крыше. Другой исчез. Вокруг лежал город моей реальности, затуманенный сильным дождем. Периметр крыши вновь обегал парапет. Получалось, что я мог не находиться внутри здания, чтобы вернуться в свой мир, только сохранять с ним контакт. И, как выяснилось, только я обладал способностью перемещаться между мирами, тогда как другой Одд Томас — кем бы он ни был — этого не мог, он целиком и полностью принадлежал миру пустоши.