Эмили Локхарт - Виновата ложь Страница 22

— Можешь считать нас городскими слюнтяями, но, по правде, в нас бурлит мужество и тестостерон!

— А вот и нет.

— А вот и да!

— Ой, я вас умоляю. Сейчас поднимусь к вам.

— Нет, стой! — говорит Миррен.

— Джонни бросил мне вызов, — говорю я. — Теперь я просто должна это сделать!

Я начинаю подниматься туда же, куда и мальчики. Камни под ладонями холодные и более скользкие, чем я ожидала.

— Остановись! — повторяет Миррен. — Вот поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала.

— Тогда зачем ты поехала? — спрашиваю я. — Будешь подниматься?

— Я прыгала в прошлый раз, — признается она. — Одного раза достаточно.

— Они собираются прыгать?! — Это кажется нереальным.

— Хватит, Кади. Это опасно, — говорит Гат.

И прежде чем я продолжаю путь, Джонни зажимает пальцами нос и прыгает. Падает солдатиком с высокой скалы.

Я кричу.

Он с всплеском уходит под воду, туда, где темнеют камни. Невозможно сказать, насколько там глубоко или чисто. Он и правда может погибнуть. Может… но чертенок выныривает, отжимая воду со своих коротких светлых волос и крича от удовольствия.

— Ты псих! — хмурюсь я.

Затем прыгает Гат. В то время как Джонни пинался и кричал, пока летел вниз, он молчит и держит ноги вместе. Парень рассекает ледяную воду практически без брызг. Выныривает счастливый и, выкручивая на ходу футболку, забирается на сухие камни.

— Вот идиоты, — говорит Миррен.

Я поднимаю взгляд на выступ, с которого они прыгали. Кажется невероятным, что все невредимы.

Внезапно мне тоже хочется прыгнуть. Я снова начинаю взбираться вверх.

— Кади, стой! — кричит Гат. — Прошу, не делай этого.

— Но ты же прыгнул! Ты сам сказал, что все будет нормально, если я поеду с вами.

Миррен садится с бледным лицом.

— Я хочу домой, сейчас же! — с надрывом говорит она. — Мне нехорошо.

— Кади, не стоит, пожалуйста, там камни, — кричит Джонни. — Не нужно было брать тебя.

— Я не инвалид. И умею плавать.

— Не в том дело, это… это плохая идея.

— Почему это хорошая идея для вас и плохая для меня? — Я почти взобралась. На пальцах уже набухают мозоли. В крови бурлит адреналин.

— Мы вели себя глупо, — говорит Гат.

— Понтовались, — кивает Джонни.

— Пожалуйста, спусти-ись! — причитает Миррен.

Я не спускаюсь. Я сижу, прижав колени к груди, на выступе, с которого прыгали мальчики. Смотрю на море, пенящееся подо мной. Далеко под поверхностью воды скрываются камни, но я также вижу чистое пространство. Если я прыгну правее, то упаду в глубокое место.

— «Всегда делай то, чего боишься!» — кричу я.

— Дурацкий девиз! — качает головой Миррен. — Я уже говорила.

Я докажу, что сильная, раз они считают меня больной.

Я докажу, что храбрая, раз они считают меня слабой.

На скале дует ветер. Миррен всхлипывает. Гат и Джонни что-то кричат.

Я закрываю глаза и прыгаю.

Шок от воды заряжает меня электричеством. Это захватывающе. Моя левая нога задевает камень.

Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.

А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух. Я в полном порядке, голова не болит, никому не нужно плакать или беспокоиться из-за меня.

Все прекрасно. Я живая.

Плыву к берегу.

Иногда я задумываюсь, может ли реальность раздваиваться. В «Заколдованной жизни» — книге, которую я подарила Гату, — существуют параллельные вселенные, в которых разные события происходят с одними и теми же людьми. Где-то выбирается альтернативный вариант или несчастный случай заканчивается иначе. У каждого в этих мирах есть двойник. Другие мы, с другими жизнями, другой удачей.

С вариантами.

Я гадаю, к примеру, есть ли вариант сегодняшнего дня, в котором, спрыгивая с выступа, я погибаю. Затем следуют похороны, мой прах развеян по маленькому пляжу. Миллионы плавающих пионов окружают мое утонувшее тело, а люди рыдают в покаянии и страданиях. Я — прекрасный труп.

Я гадаю, есть ли другой вариант, в котором Джонни сильно поранился, ударившись ногами и спиной о скалы. Мы не можем вызвать скорую и должны везти его обратно на каяках с открытыми ранами. К тому моменту, как вертолет уносит его в больницу на материк, ясно, что он никогда не сможет ходить.

Еще вариант: я не еду с Лжецами кататься на каяках. Я позволяю им уехать одним. Они все чаще гуляют без меня и врут по мелочам. Мы отдаляемся, шаг за шагом, и в конце концов наша летняя идиллия испорчена навсегда.

Мне кажется, более чем вероятно, что варианты существуют.

55

В ту ночь я просыпаюсь от холода. Я отбрасываю одеяло и обнаруживаю, что окно открыто. Поднимаюсь слишком быстро, голова кружится.

Воспоминание.

Тетя Кэрри плачет. Сгорбилась, сопли текут по лицу, но она даже не пытается их вытереть. Она дрожит, ее сейчас вырвет. Снаружи темно, на ней белая хлопковая блузка и ветровка… синяя клетчатая ветровка Джонни.

Почему на ней ветровка Джонни?

Почему она такая грустная?

Я встаю, нахожу свитер и ботинки. Хватаю фонарик и направляюсь в Каддлдаун. Гостиная пуста, освещена лунным светом. Весь стол заставлен пустыми бутылками. Кто-то оставил нарезанное яблоко, оно уже темнеет. Я чувствую запах его тлена.

Миррен здесь. Я не заметила ее сразу. Она кутается в плед, устроившись на диване.

— Ты проснулась, — прошептала девушка.

— Я искала тебя.

— Зачем?

— Мне кое-что вспомнилось. Тетя Кэрри плакала… На ней была ветровка Джонни. Ты помнишь, как Кэрри плакала?

— Такое бывало иногда.

— А летом-номер-пятнадцать, когда у нее была короткая стрижка?

— Нет.

— А чего ты не спишь? — интересуюсь я.

Миррен качает головой:

— Не знаю.

Я сажусь.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Мне нужно, чтобы ты рассказала, что случилось перед моим несчастным случаем. И после. Ты никогда не говоришь о важном… Но что-то, должно быть, случилось со мной, кроме травмы головы во время ночного плавания.

— Ага.

— Ты знаешь, что?

— Пенни сказала, что доктора посоветовали не ворошить твою память. Ты вспомнишь, когда придет время, никто не должен давить на тебя.

— Но я прошу тебя, Миррен. Мне нужно знать.

Она кладет голову на колени. Думает.

— Как тебе самой кажется? — наконец спрашивает она.

— Я… думаю, я стала жертвой насилия. — Трудно говорить эти слова. — Предполагаю, меня насиловали, или били, или еще что похуже. Из-за таких вещей люди и страдают амнезией, так?

Миррен трет свои губы.

— Не знаю, что тебе сказать.

— Расскажи, что произошло.

— Сумасшедшее выдалось тогда лето.

— Почему?

— Это все, что я могу сказать, дорогая Кади.

— Почему ты никогда не покидаешь Каддлдаун? — внезапно спрашиваю я. — Разве что на маленький пляж выходишь.

— Сегодня я каталась на каяках, — возражает она.

— Но тебе стало плохо. У тебя эта боязнь? Боязнь открытого пространства? Агорафобия?

— Я неважно себя чувствую, Кади, — говорит Миррен в свою защиту. — Мне постоянно холодно, не могу перестать дрожать. Горло болит. Если бы ты себя так чувствовала, то тоже не выходила бы.

Я чувствую себя еще хуже, но решаю не упоминать свои мигрени.

— Тогда нужно сказать Бесс. Отвезти тебя к врачу.

Миррен качает головой.

— Это просто дурацкая простуда. Я веду себя как маленькая. Принесешь мне имбирный эль?

Я устала спорить. Приношу ей имбирный эль, и мы включаем телевизор.

56

Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клермонтом.

Само совершенство.

Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.

И папа.

Дедушка.

Мама.

Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.

Теперь я помню, как летом-номер-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно пересаживались. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга — мол, у тебя слишком большая задница. Или: от тебя плохо пахнет — и снова менялись местами.

Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.