Андрей Лебедев - Конец света Страница 23

И в общем, без принуждения, без напряга, принял Вова ислам.

— Вот вы, русские, вы приходите сюда нас жизни учить, приходите нам свой порядок устанавливать, а сами только и думаете о том, как бы лишних тысячу афгани заработать здесь и в Союз бортом[13] лишний двухкассетник[14] да телевизор «Сони» отправить.

— Вот вы нас в армии, когда я еще служил, чурками называли и чморили всячески, унижали, презирали, высокомерие всячески проявляли, вы-де русские, вы белые люди, а мы чурки и чмо… А сами вы здесь, как вы себя здесь ведете? Где ваше учение о равенстве? Ваши слова расходятся с делами. А наше учение, учение Великого Аллаха и его пророка Мухаммеда, оно всех равняет, всех, кто ислам примет. И русского, и узбека, и таджика, и пуштуна. У нас, среди мусульман, у нас нету чурок и чмо. У нас всякий, кто в Аллаха верит, всякий может любую девушку взять, хоть узбечку, хоть татарку, хоть персиянку… и даже двух, и даже трех, были б деньги. А у тебя, Володя, все задатки есть, чтобы много денег заработать. Что там тебя в Союзе ждет? Работа на заводе за сто пятьдесят рублей? Тебе при такой зарплате только на водку хватит. А захочешь квартиру купить, или даже просто одеться красиво, машину купить — сколько тебе лет копить надо с заводской зарплаты?

Хабибулла складно так говорил, и все в самую точку.

Он неторопливо перебирал четки и все жевал свой наркотик.

А искры от костра взметались в бескрайнюю высь черного афганского неба, где звезды были близко-близко.

Оттого, наверное, что здесь горы. А с гор — ближе и к звездам, и к богу.

— У нас с тобой и бог один, Володя, потому как твои предки верили в Иисуса, а это наш пророк Иса, и мы его чтим. И нет бога, кроме великого Аллаха, и Магомет пророк его! Прими и ты ислам, и станешь мне братом. Будешь в лагере бойцов учить, много денег заработаешь, девушку молодую, шестнадцати лет, девственницу мы тебе в Пакистане в Карачи найдем — персик! Купишь себе дом с садом и с бассейном, и ковры в нем будут, и зеленый сад, и еще двух жен в придачу к первой возьмешь — с черными глазами, большими-большими… Машину купишь себе — японскую. Не эту вашу «Жигули», на которую тебе на заводе десять лет копить надо…

Принял Вова ислам.

Принял и стал Ахметом.

В лагере его поставили сперва преподавать подрывное дело.

Для него это была наука нехитрая.

Еще в учебке и с тротиловыми шашками, и с пластидом, и с детонаторами всех типов и видов поработал.

И фугасы закладывал, и накладные заряды из тротиловых шашек делал, и просто одной лишь скруткой из ДШ[15] умел столб перешибить.

Появились у него и друзья, и наставники.

Хабибулла часто на операции уходил в горы, и в лагере Вова-Ахмет общался теперь в основном с Керимом, американским инструктором, тоже мусульманином из американизированных пакистанцев, да с имамом Набиуллой. Оба по-русски говорили весьма сносно.

Имам принялся учить новоиспеченного Ахмета арабскому языку и основам мусульманской культуры, а Керим учил языку пушту и вообще вел с Вовой-Ахметом душеспасительные беседы. О будущем мира, об Америке, о роли исламских стран, о будущей счастливой жизни мусульманина Вовы-Ахмета… Эти разговоры случались по ночам.

А днем…

А днем Вова-Ахмет, одетый теперь по здешней моде — в американскую куртку морпеха, в камуфляжные шаровары, заправленные в высокие брезентовые шнурованные ботинки, с платком-хиджабом на голове и в черных светозащитных очках — выходил на небольшой полигон, куда командиры десятками приводили юных новобранцев, рекрутированных по горным аулам.

Большинству мальчиков едва исполнилось шестнадцать.

Смуглые.

Худенькие.

В халатах, а некоторые в русских телогрейках. Кто босиком, при том, что по ночам здесь были морозы до минус десяти.

Только глазки черные сверкают да улыбки белозубые!

И откуда только эта дентальная свежесть у них бралась? У нации, у племени, не знавшей ни зубной щетки, ни пасты «Колгейт»…

Керим или Набиулла по очереди сперва работали при Вове переводчиками.

А через пару месяцев Вова уже и без переводчиков стал обходиться.

На смеси узбекского и пушту ловко объяснял несовершеннолетним рекрутам, как закладывать фугас, как подсоединять к подрывной машинке провода, идущие от электродетонаторов, как соединять накладные заряды в один с помощью детонирующего шнура… Объяснял и показывал, как сделать запальную трубку из обычного детонатора и куска ОШ[16], как сделать и как поставить инициирующий заряд из стандартной двухсотграммовой шашки с запальной трубкой…

Сопливые рекруты скалились и всякий раз принимались хохотать, когда Вова коверкал слова.

Но старались.

Писать не умели, конспектов, как это было принято в советской учебке, не вели по причине неграмотности, но подрывное дело схватывали не хуже иных советских сержантов.

И главное — ничего не боялись.

Вову сперва пугало это их отсутствие всякой острастки.

Он, бывало, только скомандует: «Детонаторы взять, огнепроводный шнур взять, трубки делать…» — а эти уже детонаторы похватали — и сразу в рот…

Дети!

Хватают все что блестит…

Одному пацаненку челюсть оторвало.

Он детонатор зубами сжал — хлопок, и только кровью все вокруг забрызгал.

Стоит — а половины нижней лица — и нет!

Постоял-постоял и упал…

Закопали пацаненка, по обычаю, до захода солнца. Закопали сидя — лицом к Востоку.

Набиулла потом Вове сказал, что пацаненок этот в тот же день в раю был.

Катюша лежала на кушеточке подле бассейна.

В шелковых шальварах, в мягкой замшевой безрукавочке.

Лежала и кушала рахат-лукум.

Лида с дочкой сидели рядышком и тоже лакомились шербетом, попивая крепкий пахучий кофеек.

Катюше крепкий кофе был противопоказан — она теперь кормила.

— Ну что Ходжахмет? — спросила Лида.

— А что Ходжахмет? — переспросила Катюша, отщипывая крохотный кусочек сахаристо-мягкой сладости.

— Сашеньку он видел?

— Ах, Сашеньку, — сладко потянувшись и как бы нехотя отвечала Катюша, — он Сашеньку объявил своим сыном и велел его теперь называть не Сашенькой, а Сеидом.

— И что теперь будет? — спросила Лида, отщипывая от богатой грозди самую крупную виноградину.

— Он меня женой своей назвал, а Сашеньку-Сеида сыном своим велел записать, главным наследником.

— И что теперь? — спросила Лида, отправляя в рот очередную виноградинку.

— А теперь я не знаю что, — ответила Катюша, — могу я быть женой другого при живом муже?

— А может, он у тебя и не живой уже, — предположила Лида, — моего-то ведь убили, когда все это началось, может, и твоего там, на Москве, тоже…

— Нет, мой Саша жив, — твердо сказала Катюша. — Моего так просто не убьешь, он и Чечню всю прошел, и первую войну, и вторую, а потом и Дагестан, и Осетию…

— Дура ты, Катька, — сказала Лида. — Тебе самый главный шах всех нынешних королей и шейхов Востока предложение делает, а ты в сомнениях.

— Почему же это я дура? — пожала плечиками Катюша. — А может, это не дуростью, а каким-то другим словом называется?

— Нет, именно дуростью, — кивнула Лида, уплетая шербет и запивая его кофейком. — Да другая бы на твоем месте распухла бы от счастья.

— А я вот не хочу такого счастья, — тихо сказала Катюша, — мне надо счастья только с Сашей, с Мельниковым моим.

— А если его все же уже нет в живых? Что? Так и будешь ждать? Да откуда он здесь возьмется-то, Саша твой? — скептически хмыкнула Лида.

— Ты его не знаешь, — с улыбкой ответила Катя, — он меня на краю света по внутреннему компасу найдет.

— Ну-ну, поглядим-посмотрим, подруга, — сказала Лида, — а не найдет, так и лучше будет, мне так ка-а-а-этся…

И подруги принялись молча глядеть на воду бассейна.

И каждая стала думать о своем.

Катя стала думать о Саше Мельникове.

А Лида стала думать о том, что неплохо было бы решить здесь свою судьбу, выйти бы замуж за какого-нибудь богатого шейха. Пусть даже и не первой его женой, а второй или даже третьей.

Опыты с пророками забуксовали на месте.

После того как он убил Пакистанца, новых больших успехов в освоении Божьей Библиотеки Знаний у Ходжахмета не было.

У Пакистанца это все как-то ловчее получалось, без навигатора ползать по космической сети и за день-два вылавливать оттуда откровения в объемах всей жизни Леонардо да Винчи. Да уж что там Леонардо? В объемах откровений, данных Моисею на Синайской горе!

Пакистанец объяснял Ходжахмету, что главная их беда была в том, что, во-первых, кодами и паролями к определенным знаниям там наверху были коды своего рода морально-этического свойства. Пакистанец говорил, что экстрасенсы, подключающиеся в сеть, должны были быть непременно чистыми, иначе, в лучшем случае, они получали бы доступ только к общедоступным страницам с общими декларациями вроде кодекса морали — не убий, не укради…