Александр Терехов - Натренированный на победу боец Страница 23

Из туалета крысы просовывались под дверью, хоть прогал там всего в два мизинца. Я потом потрогал дверной низ – доска чуть щетинилась древесным пушком, у меня на пальцах остались крысиные шерстинки – наш промах, ход могли б найти.

Но в туалет-то они всплывали из унитаза! Спасибо, Старый расслышал «бултых!», и мы застали волнение воды в унитазной глотке – такой путь не допетришь. Я читал: в послевоенной Германии всплывали и кусали в неожиданные места, но в Союзе крыса всплыла в унитазе однажды – в бывшем Кенигсберге, лет сорок назад. Мы не предполагали такого изворота посреди Москвы.

Пришлось вычистить все квартиры, соединенные канализационным стоком, хотя заплатили нам за одну.

Так вот, поселенная крыса поддается догадке, а вот если она юркнула в жилье от топающей смерти, убежище твари непостижимо, черезъестественно, да и у тебя настрой не весенний: ковыряешься, а где-то под рукой частит сердечко, маслятся глаза, и после любого движения с истошным визгом может скакнуть серый мячик на шею.

Комната, все – другое, если знать: внутри крыса.

Мы осмотрелись. Запорошенные бумагой столы – три. Хилый сейф. Шкаф с выгоревшими занавесками. Три полки, утопленные в стене. Вешалка. Шестнадцать квадратных метров.

Начали с памятных мест, хоть и глупо. Старый осмотрел шторы, припомнив трехмесячную командировку в гостиницу наших рабочих во вьетнамской провинции Куандонг; я свернутой газетой прочесал за батареей, не забывая опыт детского сада на Университетском проспекте. Там я два часа рыл носом спальню с двумя нянечками, пока не спросил: а что у вас за тряпка воткнута в батарею?

Сложили бумаги на столах в стопы. Старый с подоконника оглядел карниз и подоткнул шторы, я выставил на середину стулья, под каждый заглянув. Извлек урны из-под столов, предварительно пнув. Мусор повытряс на пол, урны воткнул одна в одну и отнес на подоконник, заодно простучав его снизу и с торцов.

Старый заелозил бородой вдоль стен, я покачал сейф и нагнулся под него: пусто. Опустился на цыпочки у первого стола. Не хватало человека. Пока двое уткнуты в углы – крыса перешмыгнет в пройденное место. Но бесполезно звать Ларионова. Я верил в свою хитрость: крыса непременно прошурухтит в просыпанном мусоре.

Выдвигал ящик, поднимал бумаги, постукивал, и ящик на пол. Старый не надыбал в стенах дыр и принялся за полки. На верхней торчали бумаги, скрученные трубой, – вероятное место, я все время косил туда глаз. Старый швырял все подчистую на пол, но подальше от себя, делая перерывы: не выскочит?

Нижний ящик – и потянул ласково – отдернул руку! Обувь.

Дамские сапоги и туфли. Протирочное тряпье. Сразу: тут.

Сам не знаю. Так решилось. Сапоги мягко раздуты. И в туфель крыса поместится. Старому: кажись, есть! Он набегло разгреб в бумагах проход к двери и оповестил мента:

– Бросаем. Шваброй разгребете!

Я, отвернув морду и задрав плечи, чтоб шею утопить, вытянул ящик совсем – тяжелый. Да?

До предела вытянув руки, не качая, понес ношу к дверям, без замаха бросил в коридор – лишь бы не перевернулась! – и мент лупцанул шваброй: раз! другой! Разгорнул обувь, тряпки – мы стояли. Нет. Шалава. Ларионову:

– Рукой. Рукой сапоги поднимай, вытряси! Если там – уже хребет перешиблен!

Старый, добрый, тварь, сам полез и вытряхнул из сапог газетные комки – они так обувь на зиму сохраняют.

Я вернулся ворочать ящики. Потом смерклось. Старый зажег свет. На злобном свету я стал уставать, злиться, забываться – однообразно, надоедает, притупляется. Столы докурочил. Старый добил полки и шкаф – безбарышно. Комната не тяжкая: мало рухляди, нету антресолей, одежи, шапок… Разогнулись, мяли поясницы, пожрать бы. Приподнял за край стол и грохнул о пол. И два остальных – также. Нет.

– Она не здесь, – предположил Старый.

С улицы кричали: долго еще? – заглядывали в окна, топтались.

Разумные дела истощились – мы закружили бездумно: подоконник, углы, штукатурка, вокруг розеток, выводы труб, еще шторы, под сейфом – пусто; столы, бумажные трубки, ящики, за шкафом, под шкафом, на шкафу, плинтусы, пол – где ж еще?

Старый поднял голову к люстре, я лег на пол и бессмысленно пялился под сейф. Дед мог ошибиться? Но была отворена эта дверь – ближняя.

– Старый, за трубой под потолком.

– Я там два раза смотрел!

Тупость заразна. Старый полез смотреть в третий раз – убрал с сейфа графин, поднос, салфетку, с подоконника переступил на сейф, просунул руку за трубу. Показал мне: ничего.

– Сейф закрыт?

– Ты ж запирал. – Старый опустился коленями на сейф и заглянул за него.

– Запирал.

– И я запирал.

– Все равно она здесь.

Старый устало согласился:

– Да. Вот она.

Я налег животом на сейф и заглянул в щель за ним, упершись маковкой в стену.

– Почти внизу, – подвякнул Старый.

– Да я вижу.

Карамазая, здоровая крыса раскорячилась меж сейфом и стеной, как застрявшая варежка. Падла уперлась загривком в стену, а задранным хвостом – в сейф. Поэтому-то снизу и не видно ни черта.

– Да, Старый, ты – ветеран. Неси швабру. И чтоб там свет загасили. Степан Иваныч, ты где? Зайди. Товарищ милиционер, вы на месте, провожаем на улицу. Степан Иваныч, гляди: опущу швабру за сейф, ты с-под низу пихай, ну хоть вон те плакаты, только торцы закомкай, чтоб в них не залезла. Чтоб ей выход в сторону двери. Ну! – Я примерился и столкнул крысу на пол, Ларионов, опять зажмурясь – скотина! – шваркнул под сейф бумажки; расщетинившаяся крыса выскочила на свет и волнистыми скачками улетела по стеночке в разверстую дверь, почти не касаясь хвостом пола, затопал милиционер, через мгновение гагакнули на улице бабы – все. Извели.

Искали-искали мы. Больше нет. Сразу стали неприкаянны; попросили – и мы снова вытолкали время, и оно уехало вперед – не за что держаться. Привык вести рукой по стене. Надо ж – сыплются листья. На подоконнике уже столько. И слабо ударяют в окно. Мы не жрали. По банку заходили, рассаживались, сразу столько звуков, хоть прячься.

– Умаялись? – Ларионов заметил: у меня руки ходуном. Еще годится, вот позапрошлый год мы шерстили торговый зал на шестьдесят квадратов. Четыре часа. Два стула, кадушка с фикусом, картина на стене – нарисованы яблоки. Зал после починки пустой. Точно знали – здесь крыса. Муторно, мало вещей, негде искать. Вот там мы дошли до безумия: стучали снятыми ботинками, бумажки жгли. Безумие – блестящий лакированный паркет шесть на десять. Сиреневые стены. Ровная побелка, фикус – растение. Нарисованные яблоки. За витриной ходят люди. Зима. Ты уже делаешь вид, будто ищешь. Ползаешь, приседаешь. Жгут натертые колени, жарко. И не нашли.

Нашла уборщица. Мы одевались, возвращали задаток, она вытирала листья у фикуса. Крыса висела на фикусе, вцепившись снизу в лист, – четыре часа. Убили, конечно.

– Ничего-о, – протянул Старый. – Скоро домой.

Два веселых придурка в разгромленной комнате, люди заглядывают, сейчас придет, вот и…

– Шторы задрали… Шторы чем помешали?

– Давай сейчас?

– Че давай? Крыса в наш же подвал и забегла. Достанешь – тогда подойдешь.

Старый вкрадчиво заметил:

– Помнится, мы уговаривались на извод, а не на изъятие.

– Тебе я не договаривалась!

Оказалось, прямо с крыльца крыса сиганула в подвальное оконце, в раздолбанный уголок.

Алла Ивановна вела нас. Старый спускался замыкающим и бубнил:

– Ты думаешь, я жадный. Ты все время смотришь, сколько я ем. Я не жадный. Хочешь, я тебе в Москве сто долларов подарю? За сто долларов и не такое купишь. Даже на размер больше.

Согнувшись, расшвыривали коробки и банки, она бряцала ключами. Последняя коробка у стены – из-под можайского молока. Я придержал Старого:

– Стон.

– Ну что? – уже все надоело.

– Она под коробком.

– Ладно тебе, – Старый укоризненно зыркнул на меня и сбил коробок на бок.

Крыса осталась сидеть, не сообразив, что открыта. Вдруг – резко повела башкой и безошибочно метнулась на белые ноги управляющей! – та выронила ключи и, повизгивая, будто щипали ее бока, отпрыгивала к выходу, держа подол; Старый перепрыгнул коробок и бросился вдоль стены, но крыса точно вошла в единственную щель в углу, хвост провалился споро – глубокая дыра.

Алла Ивановна нервно прыскала, взглядывая на Старого, и затыкала ладошкой смех. Я обнял ее и провел губами по щеке, шершавой от песчинок пудры.

– Завтра ее оприходую.

– Не обмани. Я девушка наивная. Меня не трогай так, я – заводная, я так просто не могу. – И подразнила синевато-влажным языком.

Старый скрепился, смолчал.

Прикусывая теплый хлеб – досталась горбушка, жареную картошку я соскребал со сковороды, отвлекая вилку лишь на прокол маслянистого ломтя колбасы или захват соленого салата из нарезанных огурцов, кумачовых помидоров, луковых колец и дробинок перца; вот пельменей я смог только девять, ободрив их соленым огурцом, – мясо нежное, свинина – я такие не люблю; развели на запивку вишневого варенья со студеной водой – компот, что ль, иссяк? На сладкое – две конфеты, седые от возраста, но шоколад, всего две.