Ник Тошес - Рукой Данте Страница 23

Нет, неверно. Ведь я еще не пал. Поэтому лучше сказать так: я был чист, трезв и в здравом рассудке в момент падения бизнеса, в который меня давным-давно затянуло по глупости.

Своим оружием, своим страшным и быстрым мечом я избрал ясность и честность. Но в мире, где ясность и честность не существуют, они бессмысленны и бессильны. И там, где души фальшивы, такой меч всего лишь дым.

Но дар этого дыхания, дар этого момента остался со мной. А значит, у меня было все.

Может быть, отведав духовного и материального богатства, я отведал вкус запретных плодов древа познания. Может, это мой дух привел меня к красоте далекого острова, Давшего мне свободу и уложившего меня в гамак спокойного величия и просветления настоящего рая.

Да, привел меня сюда дух. Но деньги дали возможность купить билет и покрыть счет в тридцать тысяч зеленых.

В тот чудесный день, лежа в гамаке ногами к северу, я видел высящийся вдалеке пик горы Отеману, утопающий в бесконечно меняющихся оттенках черного жемчуга, рождавшихся и умиравших с постепенно меркнущим светом. Немного раньше, пребывая в тени, когда мои ноги были обращены к югу, я видел, отводя взгляд за изгиб берега домик под тростниковой крышей. Этот изгиб берега имел свое название: Пофаи. А домик из тростника назывался «Пофаи бар».

Все, хватит этого духовного дерьма!

Мудрость в том, чтобы познавать различие.

Вот это, черт возьми, верно.

Я вылез из гамака и направился к тростниковой хижине у моря.

— «Дьюар» со льдом.

Бармен-полинезиец, похоже, говорил по-французски, но плохо понимал английский. Больше там никого не было, кроме парочки проводивших медовый месяц молодоженов, которые потягивали через соломинки тропические напитки. Они тоже говорили по-французски. У бабы были приличные буфера.

— Этот сахар вас погубит, — сказал я им.

Они посмотрели на меня и зачирикали — неподходящие звуки для человеческих существ.

Я опрокинул «Дьюар», пододвинул стакан бармену и добавил улыбку.

— Полумерами тут не обойтись.

Он принес мне второй. Я поднял тост за море, небо и этого полинезийца.

— И за мою густую и мутную мочу.

Бармен ухмыльнулся в знак полного согласия: приятно видеть, как отрывается белый идиот-иностранец, швыряя beaucoup de francs Pacifiques в pareu.

Интересно, где та маленькая птичка, улетевшая в огромное синее небо?

Я снова подтолкнул пустой стакан и снова улыбнулся. Пошло: сладкий язычок пламени лизнул меня под кожей. Я представил, что маленькая птичка ждет меня на подоконнике в Нью-Йорке. И снова поднял стакан.

— За гибель богов!

За это она умерла. В расцвете чистоты и добролюбия была принесена в жертву. Как будто этой вот mano destra, держащей сейчас перо. За это она была взята: не за божественную поэзию звезд без луны, но за эти унылые, ни на что не годные каракули глупца на выскобленных шкурах животных и смазанных жиром лоскутках. Подняв руку, он увидел, что это рука убийцы держит перо. Да, как справедливо говорили древние trovatori, смелый делает это мечом, трус же — словом любви. За это она умерла, а вместе с ней та часть его, которая, живя, возможно, смогла бы во плоти и крови, вдохе милости исполнить то единственное, то подлинное и великое, ради чего Бог дал человеку письмо.

Луи стоял, прислонясь спиной к краю фарфоровой кухонной раковины. На нем были дамские трусики, черные, прозрачные, неудобные. Больше на нем не было ничего. Он пытался подтянуть их так, чтобы прикрыть член и яйца. Глядя вниз на все это, Луи заметил, что ногти на пальцах ног давно надо было подрезать.

— Ну а теперь сделай вот что, — сказал он. — Сиди там, где сидишь, и говори, какой хорошенький у меня мышонок. Говори, что такого хорошенького мышонка ты еще не видела. Можешь курить, можешь пить, но только говори то, что я сказал. Облизывай губки и говори, что хочешь съесть моего мышонка.

Луи вынул сигарету изо рта и стряхнул пепел в раковину за спиной.

— Сколько тебе? — спросил он.

— Девятнадцать, — сказала она.

— Думаешь, это странно или что?

Она неуверенно пожала плечами.

— Видела и не такое.

— Например?

Она снова пожала плечами.

— Один парень хотел, чтобы я разыгрывала мертвеца.

— Разыгрывала мертвую? В смысле изображала мертвую? Какого хрена? Зачем это надо? Если хочешь мертвую шлюху, просто убей ее. Тогда и платить не надо.

Его слова произвели неприятное впечатление на юную леди, сидевшую рядом, и она нервно вздохнула.

— Впрочем, мне наплевать на то, что ты считаешь странным, — сказал Луи. — Просто любопытно. Вот и все. Интересно, что люди считают странным, а что нет. Я любопытный.

— Любопытство сгубило кошку.

Ничего другого она не придумала. Луи снова смахнул пепел.

— Может, поэтому и кошек не стало.

Он видел, как девушка беспокойно огляделась, словно только теперь заметила их отсутствие. Луи знал, она ничего не ищет, просто нервничает. Теперь он добился того, чего хотел: девчонка немного испугалась. Он прищурился и бросил окурок в раковину у себя за спиной.

— А теперь скажи, какой у меня хорошенький мышонок.

Он хорошо знал силу трех. Как от менестрелей Лангедока его увело в прекрасные поля провансальских трубадуров, так и от сосланных евреев той же местности увел в страну необычной красоты, тайной и герметической. Потому как земля Окцитана была не только колыбелью чудных новых песен трубадуров, влажной от первой утренней росы на раскрывшихся лепестках розы ее сердца; она была еще и primum scriptorium secretum древнейшей мудрости того, что евреи называли каббалой. Еврей из Лангедока Исадор, человек большой святости, первым взялся за изучение этих древних тайных учений, которые прежде, на протяжении веков, передавались лишь приглушенным шепотом.

То, что стало несчастьем для изгнанников из песенного Лангедока, обернулось удачей для него — иначе он никогда бы не познакомился и не узнал встреченного в Венеции человека, который назывался чужим именем Исайя.

Из всех мистических тайн, в мир которых ввел его Исайя, более других завораживала тайна гематрии, раздела каббалы, имевшего дело со скрытыми нумерическими сокровищами и силами букв.

Подобно отзвуку самого имени Исайя тоже казался фигурой из Ветхого Завета. Его длинная, клочковатая борода давно пережила годы белизны и вступила в те годы, когда возраст придает желтоватый оттенок белизне волос, как делается и со слоновой костью, и с обычными костями. Он всегда, в жару и в непогоду, носил кипу и черный плащ, которые, казалось, тоже переходили из века в век, пока не обрели достоинство старинных реликвий. Жил он бедно и скудно, получая малые деньги от немногих своих учеников и почитателей и мягко и незлобиво жалуясь на нехватку студентов.

— София — вот их настоящая мать, однако ж они отвратились от нее, так и не пожелав узнать, — говорил Исайя о своих соплеменниках. — Фараон, как сказано в книге Исайи, убил всех перворожденных евреев, но ложный бог нового мира, вульгарное торгашество, призовет их всех, когда бы они ни родились. И никакой заплывший в камыши спеленатый Моисей не поднимется и не поведет их воссоединиться с Богом.

Он говорил на странной смеси языков: латинском, французско-латинском, vernacolo, то и дело вставляя греческие, еврейские или арабские словечки и заставляя слушателя либо домысливать их значение самому, либо искать уточнения и задавать вопрос. Временами старик устремлял взгляд на большой темный рубин, вставленный в золотое кольцо на среднем пальце левой руки, и надолго умолкал, как будто раздумывая о загадке его переменчивых оттенков. Камень, казалось, не столько поглощал или отражал свет и тьму, сколько содержал их все в себе и из себя испускал. И действительно, в сиянии дня он часто оставался темен, a с наступлением ночи или при тусклом свете свечи становился лучистым и сверкающим. В один из таких вечеров, когда старец в очередной раз погрузился в созерцание рубина, его собеседник после долгого молчания спросил, почему он скрывает свое настоящее имя.

— Чтобы никто его не узнал, — ответил старик и ничего больше не добавил.

Живя бедно в одном смысле — он занимал тесную комнатку над кожевенной мастерской в тупичке за синагогой к которой не проявлял ни интереса, ни уважения, — Исайя жил богато в другом: книги занимали намного больше места, чем соломенный тюфяк в углу.

Хотя значительная часть этих фолиантов была на латыни и немало из них были знакомы гостю по названию, если не по тексту, попадались там и увесистые тома на греческом и, конечно, на иврите, но самыми красивыми и привлекательными были рукописи, выполненные изыскания арабской вязью на тончайшей коже еще не родившихся козлят.

— L'arabo е l'ebreo nuovo, — загадочно молвил старик.

Арабы — это новые евреи.

И все же многие тексты не отличались изысканностью.