Томас Гиффорд - Ассасины Страница 24

В глазах ребенка, не выучившего отрывка из катехизиса, опозорившегося перед сестрой Марией-Ангелиной, погибшая таким страшным образом птица показалась символом зла, неизбежным и закономерным концом столь неудачно начавшегося дня.

И я понял, что просто больше не могу, не силах видеть сестру Марию-Ангелину, эти ее горящие черные глаза под белыми полукружьями век, это бледное, как у клоуна, лицо, которое не раз являлось мне во сне...

Я сорвался с места и бросился бежать, оскальзываясь на мокрой обледенелой траве. Добежал до покрытой гравием дорожки и помчался дальше, к чернеющим впереди воротам и свободе, что ждала меня за ними. Прочь, как можно дальше от всех этих монахинь и мертвых птиц.

Запыхавшись и обливаясь потом, я поднял глаза и увидел у ворот маму. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

И тогда я развернулся и слепо помчался назад, к зданию школы.

И вдруг попал в облако тяжелой и отсыревшей черной шерсти. Этот запах обнимал со всех сторон, окружал, точно газовое облако или туман. Я барахтался, отбивался, пытался высвободиться, но чьи-то сильные руки держали крепко, не отпускали. И тогда я заплакал, испуганный, отчаявшийся вконец от чувства стыда и собственного бессилия.

Это была сестра Мария-Ангелина.

Когда я сквозь слезы разглядел ее лицо, то поначалу ничего не видел, кроме пронзительно черных глаз за стеклами очков. Глаз мертвой птицы, жалкое тельце, распятое на изгороди, Иисус, обливающийся кровью, темные и мрачные коридоры школы... Ненависть и страх, вот что сосредоточилось для меня в образе этой женщины в черных одеяниях и с мертвенно-белым, точно напудренным лицом, а над головой слетались черные вороны...

— Бенджи, Бенджи, все в порядке, дорогой, все хорошо, успокойся, не плачь, не надо...

Голос у сестры Марии-Ангелины был мягок и тих, и она опустилась передо мной на колени, стояла прямо на грязных камнях. Руки обнимали меня за плечи, сам я прижимал кулачки к глазам, а потом вдруг сквозь маленькую щелку заметил, что она улыбается. И глаза у нее такие сияющие и добрые. Я пытался что-то сказать, но закашлялся, потом меня одолела икота, а она все обнимала меня, кутала в шаль, нежно похлопывала по спине и ворковала на ухо:

— Не плачь, Бенджи, для слез нет причины, не о чем тебе плакать...

Вся моя маленькая вселенная вдруг встала с ног на голову, все перевернулось, смешалось, ничто не имело смысла, кроме бережных ее прикосновений и голоса, в котором звучала любовь.

И еще она оказалась совсем молодой, никакой не старухой. Какая-то другая, совершенно новая сестра Мария-Ангелина. Вот она знаком руки подозвала маму. Снова зашептала мне что-то на ухо. А подол черного плаща волочился по грязи и совсем испачкался. Но она этого не замечала.

Я уткнулся носом ей в плечо, зарылся лицом в сырую пахучую шерсть. И вдруг понял, что все в порядке.

Сестра тоже была человеком. Личностью. Стоило мне понять это, и весь бунтарский порыв против Церкви иссяк.

Все выглядело совсем иначе.

На смену ненависти пришла доброта. Сестра Мария-Ангелина чудесным образом преобразилась. Стала совсем другой. Человеком, с которым можно иметь дело.

Никто не объяснил мне, как такое могло произойти. Но мне захотелось быть ближе к ней. Хотелось приникнуть к ее плечу и чувствовать, как обнимают меня сильные и нежные руки.

И мне понадобилось очень много времени, чтобы понять: совращение началось.

Я все еще пребывал в полудремотном состоянии, как вдруг услышал громкий стук в дверь. Вырвался из прошлого, зевнул и поспешил из Длинной залы в прихожую. Из-за двери доносился голос полицейского, он окликал меня по имени.

Я отворил. Полицейский был не один. Сердце так и замерло в груди.

В тени, за его спиной, высвеченный фарами такси, маячил силуэт женщины. Лица ее я не видел, но возникло ощущение, будто я знаю ее, будто мы прежде встречались.

— Говорит, что приехала к вам из Рима, мистер Дрискил. — Полицейский говорил что-то еще, но я не слушал. Не отрываясь, смотрел на женщину.

Это была Вэл... Нет, этого просто быть не может. И я заморгал, пытаясь окончательно проснуться. Рост, прическа, фигура — вот фары разворачивающейся машины осветили ее еще раз. Вэл.

Она шагнула в освещенную прихожую.

— Это я, Бен, — сказала она. — Я, сестра Элизабет.

4

Дрискил

Сестра Элизабет

Мы стояли в Длинной зале. Пламя камина испещряло ее лицо бликами и тенями, в зеленых глазах отражались и танцевали искры. Она взяла меня за руку, говорила что-то о Вэл, качала головой, от чего ее густые волосы колыхались тяжелыми волнами. Своим присутствием она, казалось, заполнила комнату, все остальное сжалось, отодвинулось, расползлось по темным углам. Она была высокой и широкоплечей, носила длинный, до середины бедер, свитер грубой вязки, темную юбку и высокие черные ботинки. Глаза были устремлены на меня, и в них светились решимость и энергия.

Она рассказала о том, как кардинал Д'Амбрицци принес ей печальные вести, о том, что она оставила журнал на попечение своей помощницы, схватила сумку и успела на первый рейс до Нью-Йорка. Она даже договорилась о машине, которая отвезла ее в Принстон.

— Просто с голоду умираю, — заметила она уже в конце. — У вас есть лошадь? Знаете, я готова съесть целую лошадь и закусить наездником.

Десять минут спустя мы сидели за кухонным столом, уставленным горами еды, и пировали просто по-царски. Она была не из тех женщин, что стесняются своего аппетита. Элизабет подняла глаза от тарелки.

— Для меня уже настало завтрашнее утро. — Она выстраивала четырехэтажный сандвич. — Мне всегда нужно оправдание, когда начинаю есть. Девочка растет, довольно долго это сходило за объяснение, но сейчас «девочке» стукнуло уже тридцать. У вас случайно нет диетической коки? — Она принялась намазывать сандвич горчицей.

— Нет, к сожалению, диетической коки нет.

— Похоже, я требую слишком многого. В Рим уже не перенестись. Тогда, может, пиво найдется?

Я принес ей пиво, сделал и себе сандвич. А когда закончил, она вдруг спросила:

— А можно мне еще один... ну, хотя бы половинку, а?

— У вас над губой усики из пива, сестра.

— Вечная история. Никогда не могла устоять перед доброй кружкой пива, а вы? Таверна «Пита», «Ирвинг Плейс». Я помню.

— Удивлен.

— А что тут особенного? Послушайте, хоть я и монахиня, но тоже живое существо. Люблю не только простые радости жизни, но и воспоминания о них. — Она откупорила еще одну бутылку и налила пива в бокал.

Я тоже помнил.

Зимой, два года тому назад, сестра приехала в Нью-Йорк получать какую-то награду за гуманитарную деятельность от международного женского сообщества. Речь она произносила в раззолоченном зале «Уолдорф Астории», я уже однажды бывал в нем на приеме в честь возвращения «Янки» с весенних тренировочных матчей. Тысяча гостей ела цыплят под сливочным соусом и груши, а Вэл расхаживала по залу, как какая-нибудь проститутка из Лас-Вегаса, и меня заставляла таскаться следом, представляя гостям, и никакого, надо сказать, удовольствия я от этого не испытывал.

Затем выяснилось, что после речей и обеда она договорилась встретиться с какой-то подругой из Джорджтауна, тоже монахиней, служившей последнее время в Риме. Она взяла меня за руку.

— Ты должен с ней познакомиться, вы сразу возненавидите друг друга! — И засмеялась тем же противным хитрым смешком, что так хорошо был знаком мне с детства.

Подруга оказалась сестрой Элизабет, и первое, что я заметил, так это то, как они похожи, две эти девушки, стоящие рядом в темно-синем вестибюле «Уолдорф» под огромными, богато изукрашенными часами, которые показывали ровно десять вечера. Густые вьющиеся волосы, живые глаза, обе загорелые, так и пышут здоровьем. Только у Вэл лицо овальное, а у ее подружки — сердечком. Мы с сестрой Элизабет обменялись рукопожатием, при этом она улыбнулась немного ехидной иезуитской улыбочкой, слегка склонив голову набок, точно бросала мне вызов. Вэл смотрела выжидательно и с надеждой, сразу было видно, что эти двое людей значат для нее очень много. Затем сестра Элизабет окинула меня с головы до пят испытующим взором.

— Ну, вот наконец-то повстречалась с падшим иезуитом.

Я покосился на Вэл.

— Наши семейные гены подпортил какой-то болтун.

Элизабет рассмеялась, но ирония была скрашена теплотой.

— Но мы же не будем ненавидеть друг друга, верно?

— В любом случае предупреждение мы получили, отрицать этого нельзя.

И мы отправились на вечеринку с коктейлями, которую устроил друг каких-то иезуитов, поклонников моей сестры. Окна квартиры выходили на Грэмерси-парк. Вино, сигаретный дым, игривые разговоры, язвительные шутки в адрес Папы. И в центре всего этого моя бедная Вэл.

Я подошел к приоткрытому окну, откуда веяло приятной прохладой. Только что отпраздновали День благодарения, но днем над городом разразился снежный буран. Все кругом было белым-бело, и из окна Грэмерси-парк походил на рождественскую открытку. Ко мне подошла сестра Элизабет и спросила, как мне кажется, обидится ли кто-нибудь из присутствующих, если мы потихоньку ускользнем и погуляем по снегу. Я ответил, что вряд ли кто обидится. А когда мы вышли в прихожую, отец Джон Шихан, доктор юридических наук, которого я знал много лет, окинул мою спутницу одобрительным взглядом. А мне подмигнул и сложил указательный и большой пальцы колечком. Он же не знал, что она монахиня.