Майкл Дибдин - Медуза Страница 24

На стене слева, в проеме между окнами, висел кусок черного атласа. Мать не позволяла вешать зеркала в их веронской квартире нигде, кроме ванной, утверждая в своей порой чуть зловещей Sùdtirolisch [22] манере, будто зеркало может украсть душу. Но в этом случае победил отец, выдвинувший неоспоримый аргумент: от зеркала главная комната будет казаться светлее и больше. После смерти Леонардо Клаудиа не нашла в себе сил снять или разбить зеркало, бывшее свидетелем столь многого в их жизни, но не могла она и выдерживать его безжалостного взгляда, поэтому закрыла черным лоскутом.

Под зеркалом стоял крохотный комодик – идеальная миниатюрная копия большого комода из гостиной веронской квартиры, изготовленная тем же мастером. Клаудиа выдвинула ящик, достала бутылку красного чинзано из запаса, который здесь хранила, и сняла стакан с полки, висевшей над комодом. Сладкая красная жидкость с горьковатым послевкусием, пролившись через горло, летним теплом согрела все тело. Свет, струившийся сквозь маленькие окна, разделенные рамами крест-накрест, был слабым и бледным, но «при поддержке» алкоголя создавал нужное настроение. Угол падения солнечных лучей в моменты осеннего или весеннего равноденствия был, разумеется, одним и тем же, но за осенним стояла мощная инерция лета, а за весенним – зимняя опустошенность.

Клаудиа прошла через комнату мимо камина, мимо стола, окруженного стульями, и игрушечной плиты, на которой, бывало, понарошку с любовью готовила еду для своих кукол. Дверь в конце комнаты вела в спальню, где в детстве она любила вздремнуть после обеда. Правила были определены четко: ночи следовало проводить в своей комнате на вилле, зато весь день домик был в полном ее распоряжении. Родителям вторгаться сюда возбранялось, хотя Клаудиа ухитрялась приглашать кое-кого из школьных друзей. Тогда и много позднее она извлекала из своего домика максимум свободы и уединения.

Клаудиа закрыла за собой дверь, повесила пальто на крючок, вбитый в дверь так низко, что подол оказался на полу, и, свернувшись эмбрионом, легла на крохотную деревянную кровать. Голова погрузилась в подушку, сохранившую прежние запахи. Постель здесь не меняли с тех пор, как они с Леонардо впервые лежали на ней. Клаудиа чувствовала не только аромат его лосьона, но и его собственный запах. Странно, что своего запаха она различить не могла, хотя уж его-то тут должно было быть в избытке.

Как же все это началось?

Память, когда Клаудиа к ней обращалась, с готовностью разворачивала перед ней их роман, как кинофильм или спектакль, в котором каждое действие и каждая фраза наперед известны и предопределены. Но память лгала. Все было не так. Не могло быть так. Напротив, никакое из тех захватывающих ощущений не было ожидаемым, каждый из них боялся в любой момент получить решительный отпор.

Однажды в выходной день Леонардо, наверняка зная об отъезде Гаэтано в Брюссель на какую-то натовскую конференцию, пришел к ним на виллу из своей казармы, «чтобы вернуть книги по военной истории, которые полковник Комаи любезно дал ему почитать», и это посещение уже таило в себе определенный риск.

Клаудиа приняла его в патио позади виллы. Она как раз плавала в маленьком бассейне, ныне погребенном под бетонным покрытием автостоянки нового жилого квартала, и поверх бикини на ней был лишь махровый купальный халат. Стоял безветренный, изнуряюще жаркий августовский день, чреватый грозой.

Леонардо горячо извинялся за то, что потревожил ее, и беспрестанно твердил, что ему лучше немедленно уйти. Клаудиа, однако, пригласила его остаться на чай, ей удалось представить дело так, будто с его стороны будет крайне невежливо отказаться. После этого она сняла халат, который якобы намок и неприятно прилипал к телу, и, оставшись в одном бикини, некоторое время нежилась на солнце, терзая онемевшего от смущения лейтенанта вопросами о его семье, биографии и устремлениях. Она не смотрела на него, но точно знала, что он не сводил с нее глаз. Перед тем как подали чай, она сходила в дом и вернулась в свободно запахивающемся шелковом платье, которое то и дело расходилось на груди, особенно когда она наклонялась, чтобы разлить чай по чашкам. Когда Леонардо наконец собрался уходить, Клаудиа сказала, что будет рада видеть его у себя снова в любое удобное для него время.

– И не нужно придумывать никаких предлогов, – добавила она. – Мне бывает одиноко и скучно в отсутствие Гаэтано, так что я рада любому гостю.

Нет, не может быть. Она никогда не повела бы себя так прямолинейно, так откровенно. Во всяком случае, не в первую же встречу. Но даже если бы и повела, он бы не клюнул, опасаясь позора, который навсегда разрушил бы его карьеру. Так как же все это началось на самом деле?

В одном она была уверена: их первое знакомство, внешне ничем не примечательное, произошло на ежегодном полковом балу – мероприятии в высшей степени публичном. Полковник, естественно, представил своей жене, бывшей намного моложе его, кое-кого из «конюшни», как он называл свой ближний круг, и сказал, что не возражает, если они будут приглашать ее танцевать, – из уст командира это прозвучало почти как приказ. Его самого ноги уже тогда начинали подводить; это оказалось первым предвестьем беды, обрушившейся на Гаэтано впоследствии, когда на вилле пришлось оборудовать подъемник для инвалидной коляски. Однако в то время полковник еще мог стоять, ходить и даже, когда требовалось, маршировать без видимых усилий, хотя танцы уже не доставляли ему никакого удовольствия. Он не хотел, однако, чтобы Клаудиа просидела весь вечер рядом с ним, будто дама, оставшаяся на балу без кавалера, в то время как другие жены будут веселиться, плясать и предаваться легкому, совершенно безобидному флирту.

Лейтенант Ферреро приступил к исполнению приказа со рвением, которое Клаудиа поначалу приписала желанию молодого человека выслужиться перед командиром. Они станцевали польку, гавот и фокстрот, прежде чем Леонардо уступил партнершу одному из сослуживцев. Она, конечно, сразу почувствовала к нему физическое влечение, но так же сразу одернула себя. Помимо прочего она отдавала себе отчет в том, что была лет на десять старше молодого лейтенанта. В Вероне, издавна считавшейся городом военных, было более чем достаточно «казарменных ночных бабочек», как их называли, так что Ферреро мог без труда, быстро, безопасно и дешево удовлетворять свои потребности.

Однако в конце вечера он снова подошел к ней и уже в несколько ином стиле пригласил на последний танец – медленный вальс. Весь вечер у Клаудии на плечах была шелковая шаль, но со временем в зале стало так жарко и душно, что она скинула ее, произведя на всех сильное впечатление своим очень глубоким декольте.

Как только заиграла музыка, Клаудиа поняла: что-то не так. До того Леонардо был образцовым партнером, двигался грациозно, никогда не сбивался с ритма, не забегал вперед, не отставал. Теперь его танцевальная манера приобрела немного судорожный характер. Корпус изогнулся под странным углом, движения стали неуклюжими и заторможенными. Его можно было сравнить с Гаэтано, каким он бывал, если Клаудии удавалось вытащить мужа на танцевальную площадку, что случалось нечасто.

Когда она, чтобы заставить партнера выпрямить спину, тесней прижала его к себе, причина неловкости стала очевидна: мощную эрекцию были не в состоянии скрыть даже военного образца облегающие брюки. Их глаза встретились, между ними пробежала искра. Das Blick [23], как однажды выразилась ее мать. Из такой искры и возгорается любовь. Единственный не подвластный обману, парализующий взгляд – и ты пропал.

Тем не менее пока никакой катастрофы еще, в сущности, не произошло. Из всех присутствовавших только они понимали, что случилось. Когда танец закончился, Леонардо, теперь даже не пытавшийся скрыть от нее свое неприятное положение, самым что ни на есть куртуазным образом отвел ее обратно к мужу, откланялся обоим и, не сказав ни слова, удалился вместе с сослуживцами. А через десять дней безо всякого приглашения явился на виллу якобы для того, чтобы вернуть какие-то книги. Но и тогда не произошло ничего недозволенного. Гаэтано был за границей, однако повсюду шныряли слуги, а Клаудиа в тот вечер ожидала к ужину подругу.

Так как же все-таки начался сам роман? Следующее свидание на вилле было тщательно подготовлено, это точно. И, должно быть, в тот раз она лично позаботилась, чтобы они оставались наедине до тех пор, пока Леонардо не сядет на обратный поезд до Вероны. В те времена еще не было мобильных телефонов, все звонки в казармы проходили через коммутатор, писать Клаудиа тоже ни за что не рискнула бы, как бы она ни горела нетерпением. Наиболее правдоподобной сейчас представлялась ей такая версия: провожая Леонардо на крыльце, в смятении от предстоявшей разлуки, она неожиданно для самой себя пригласила его приехать снова в следующую среду. Сказала, кажется, что ждет в этот день друзей, – интересную и влиятельную пару, которая может способствовать его продвижению по службе. Разумеется, Клаудиа знала, что муж на два дня уедет в Рим делать доклад в министерстве обороны о натовской конференции.