Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители Страница 25

Он выволок ее из больницы, тридцать минут вез поездом по железнодорожной эстакаде, всю дорогу осыпая непристойностями, притащил к офису Кредитного союза и вырезал «Клондайк» не утвержденной к использованию финкой, оставив дочь мэра умирать в шести футах от входной двери на глазах шокированных потенциальных покупателей.

Союз остался недоволен Сонни. Мне поручили воззвать к его разуму.

Через час я вошел в закусочную на Федеральном шоссе в пропитанной кровью рубашке, прикрытой курткой, и познакомился с девицей, ставшей вскоре моей второй экс-супругой.

— Вы будете это доедать? — спросил я у нее. Девица не притронулась к половине своего сандвича с тунцом, а только что затраченные усилия разбудили во мне волчий голод. Лоскут кожи с шеи Сонни Депримо, аккуратно сложенный вчетверо, лежал в кармане куртки: союз хотел получить свою вытатуированную эмблему назад. — Впервые вижу, чтобы так нянчились с сандвичем.

— А у меня незнакомые люди еще никогда не просили мою еду.

— Значит, нам обоим это в новинку, — заключил я, успев оценить девицу как легкую добычу. Она отличалась от моего обычного типа подзаборных дешевок, которых я водил домой: было в ней что-то от матери-земли, хотя, возможно, я ошибочно приписал ее характеру качества, ожидаемые от тела. В любом случае девушка определенно годилась для разового кувыркания в койке.

Не дожидаясь ответа, я схватил сандвич с тунцом с ее тарелки и сжевал его, не опуская глаз, и даже не вздрогнул, когда она отвесила мне полновесную пощечину. Так началась наша новая совместная жизнь: один крадет, другой дает по морде.

Жаль, что я не ощутил в той помордасине руку провидения.

Как правило, я приходил домой в два или три часа ночи, а Мэри-Эллен ждала меня, по-турецки сидя на кровати, в гротескном супружеском ложе с балдахином на четырех столбиках, которое она любезно принесла с собой в качестве приданого вместе с лампами, гардеробом и мыльницами на бронзовых ножках. Моя жизнь видоизменилась — по крайней мере стала не такой, как я предполагал, но я готов был прикинуться ветошью рядом с антикварной рухлядью, лишь бы второй брак оказался удачнее первого.

Ссоры начались не сами собой. К тому времени, когда я доползал до двери своей квартиры, выжатый после тяжелой ночной работы, мне хотелось одного из двух: секса или спать. Иногда и то и другое, порой сначала одно, потом второе. А Мэри-Эллен, несмотря на открытую неприязнь к моей карьере, вечно пробивало на вопросы.

— Кто на этот раз? — приставала она. — Где он жил? Какой орган ты забрал? Человек сопротивлялся? Ты плакал?

Последнее она спрашивала каждый раз, и я всегда отвечал отрицательно. Теперь мне кажется, она надеялась — однажды я признаюсь, что содрогался от рыданий, и она сможет давить на это, как на рычаг, чтобы поддеть и вытащить меня из Кредитного союза. Такого ни разу не случилось, но супруга не теряла надежды.

С каждым заданным вопросом я становился все тише, пока жена не взрывалась в полную силу, а я сидел в мягком кресле, закрыв глаза и подтянув ноги к груди — самая привычная и удобная после армии поза. Зайди к нам кто-нибудь, решили бы, что Мэри-Эллен вопит над трупом.

Возможно, это тоже был намек свыше.

Живущие в соседних домах дети снова играют внизу на улице, прыгают через скакалку и что-то напевают. На этот раз мотив и слова другие:

Скажи маме, скажи сыну —На закате в домовину.Весь в морщинах, старый дедНа карачках на тот свет!

Нет здесь никаких старых дедов, хотелось мне рявкнуть на мелочь внизу. Старики все перемерли от сердечных болезней. А если и откопаете какого-нибудь старикана, у него наверняка уже искусственные суставы, так что полегче насчет карачек…

Я не знаю ни единого человека, умершего бы от старости, разве что вы рассчитываете оттрубить аредовы веки и дождаться, пока вас добьют из жалости. Мой отец скончался от аневризмы крупного сосуда мозга, когда я служил второй год, а через восемь лет и мама приказала долго жить — совсем еще молодая женщина, она слишком боялась одиночества. Вот интересно, в кого я такой смелый?

Гарольд Хенненсон наверняка не дожил бы до старости, как и тот меткий стрелок жеваной бумагой. «Катапультировал себя прямо в крышу танка, — сказали другие солдаты из его экипажа, — буквально с ходу плюхнулся в кресло управления, слишком сильно потянул какой-то рычаг и через секунду сидел с мясным фаршем выше шеи». Дым, который я учуял, шел из пиропатрона, подкидывавшего кресло вверх со скоростью свыше ста миль в час. Естественно, наш камикадзе ничего такого не набрал, просто до закрытого люка было всего три фута.

После практических занятий нам дали четыре часа на траур, которые мы в основном просидели в креслах управления, глядя в пространство и пытаясь сообразить, за какой же рычаг потянул тот идиот, обещая себе никогда, ну просто до скончания времен не делать ничего настолько идиотически глупого. К нам заходил капеллан утешить нас в час нашей скорби, предложив сопроводить его в часовню для проведения наставнической беседы. Мы подняли его на смех и прогнали прочь. Неплохой, кстати, был человек, просто в вооруженных силах мало проку от утешений. Когда мы подписывали контракт, каждый отдавал себе отчет в том, что служба в армии сопряжена с опасностью для жизни, и потеря рядового, никому из нас толком не известного и на поверку оказавшегося таким кретином, не поселила растерянность в душах парней нашего взвода.

Мне нравится думать, что, если бы я катапультировался по ту сторону добра и зла, к капеллану потянулись бы десятки моих безутешных друзей, ищущих его общества и утешения, и длилось бы это не одну неделю, но в глубине души я знаю, что даже отец Макгиган[15] проделал свой долгий обратный путь в полном одиночестве.

Этот инцидент и встреча Грега Кашекиана, перса американского розлива со своим мусульманским Создателем или кто там у них, — явления одного порядка. Отличная байка для досужих сплетен, но я слышал эту историю от Тига Игнаковски, а у меня нет и не было причин сомневаться хоть в одном его слове, поэтому привожу рассказ сержанта почти дословно.

Мы уже были в Африке. Закончилось наше первое настоящее сражение. При шестерых раненых и двух убитых с нашей стороны мы устроили истинную бойню в стане неприятеля — такие огромные потери в живой силе мне доводилось видеть только в документальных фильмах.

Мыс Джейком лично несем ответственность по крайней мере за восемьдесят двух уничтоженных противников. Я знаю точно: при каждом удачном попадании Джейк испускал кошачий вопль и отмечал убитых на стене танка, ставя галочку несмываемым маркером, который он купил в Италии специально для этой цели. Команда из нас сложилась отменная: я вел танк, Джейк стрелял, вот так мы и оставили свой след в пустыне.

К утру бой закончился. Ликуя, мы вскоре упились за победу. Тиг не являлся поклонником неумеренных возлияний, но понимал, что солдаты сбрасывают напряжение разными способами, поэтому с легким сердцем позволил нам надраться до изумления, а сам сидел в уголке и посасывал бутылку с минералкой.

Гарольд, которому до смерти оставалось сорок два дня, естественно, этого не знал и был в тот день оживлен, как никогда. Командир экипажа, он гнал свой танк на полной скорости впереди головного отряда, не отрываясь от перископа и увлекая за собой остальных. Гарольд первым заметил странные точки на горизонте, и к тому времени, когда наши танки поднялись на гребень песчаной дюны, парень из Бронкса и его команда истребили два неприятельских батальона парой управляемых ракет и уже неслись к следующей сотне достоверно установленных потерь живой силы противника.

Мы веселились. Поднимали тосты. Распевали песни о нашем мужестве и мужской силе. Мы были викингами и грабили и пьянствовали.

Тиг вышел из палатки отлить. Я отправился следом.

— Охренительная победа! — помню, сказал я. И пока мочился, песок под ногами расступался, словно ускользая, — либо от ветра, либо от запаха виски.

— Хороший был день, — хлопнул меня по спине Тиг.

— Да мы же их в порошок стерли! У них минимум двести пятьдесят восемь убитыми!

— Забудь о цифрах. Утром проснулся, вечером лег, значит, день задался.

В последние месяцы я целиком проникся философией Тига.

Потом разговор свернул на родные города и тому подобные семьи, и когда я сказал Тигу, откуда родом, глаза сержанта сощурились в узкие щелочки. Я сразу понял — название ему знакомо. Это было более чем странно, поскольку даже жители соседних городков за три-четыре поселка от нашего никогда о нем не слышали.

— И Кашекиана знаешь? — спросил Тиг.

— Как же, Грег, Тилли, знаю, конечно.

И тогда сержант рассказал мне, как этот гнойный пидор погиб на самом деле.