Роберт Кормер - После первой смерти Страница 25

  Теперь Миро снова был в замешательстве. Он снова спросил себя: «Не слишком ли много я ей сказал?»

  Кет была почти загипнотизирована столь подробным рассказом Миро, и она спросила:

  - Для чего вы были посланы в Америку?

  - Взрывать, - ответил Миро. - Производить взрывы в городах. Бруклин – почтовое отделение. Детройт – автомобильный завод. Лос-Анджелес…

  В сознании у Кет всплыли горячие сводки теленовостей и заголовки газет. Те самые взрывы. Взрыв на почте в Бруклине, где погибли невинные люди – молодая мать и ребенок, женщина, которая в тот момент отправляла письмо и другие. Кет смутно припоминала статистику, но она знала, что кто-то погиб, и кто-то был ранен. Она вспомнила, как тогда она раскрыла газету и увидела фотографии того, что осталось от почтового отделения, после чего она забыла о том, что ей нужно было посмотреть на последней странице – что в ближайший вечер можно будет увидеть в кинотеатре. И закрыв газету, она на мгновение испытала ужас. И этот ужас посетил её снова, когда сидя напротив Миро, она поняла, что во все эти взрывы, унёсшие жизни невинных людей, был вовлечен он. Чувство вины перемешалось с этим ужасом, когда она подумала, что тем вечером она могла бы пойти в кино, если бы не то маленькое мгновение сочувствия и сострадания, испытанное прежде.

  - Столько людей погибло. Как вы могли?

  Миро выдержанно посмотрел на нее:

  - Но это же война, Кет. Я же тебе сказал. Мы – на войне, и в военное время люди иногда умирают.

  Она хотела закричать: «Не называй меня больше Кет, как ты смеешь обращаться ко мне по имени?» - но она не закричала. Она лишь тихо спросила:

  - И ты вообще не испытал к ним никаких чувств?

  - К кому?

  - К тем, кто погиб. Мать и ребёнок на почте. Разве вы не понимаете, что вы наделали?

  Миро безучастно смотрел на неё. Что она от него хотела? Что она хотела, чтобы он ей сказал?

  «Бог мой», - отвернувшись, подумала Кет, глядя на заклеенное липкой лентой окно. Она подняла колени, зажав между ними подбородок и навалившись на спинку сиденья, чтобы больше не видеть его лицо.  В этот момент она не хотела его видеть. Он увлёк её своим патетическим рассказом о блуждании по лагерям, когда он был ребенком, и даже вызвал у неё сочувствие. Но теперь она поняла, кем он был – монстром. И ужаснее всего было то, что он не знал того, что он монстр, чудовище. Он смотрел на неё невинными глазами, когда рассказывал ей о том, как убивал людей. Она всегда думала, что невинность, это нечто нежное, хорошее – то, что нужно лелеять. Люди оплакивали невинную смерть. У них в школе постоянно зачитывались молитвы за упокой невинных жертв. Но та невинность, которую она видела теперь, была злой и чудовищной.

  Миро сидел и мучился, теперь не имея, что сказать. Мучился потому, что он её не понимал. И он не знал, почему он так старался её понять. У неё жизнь была одна, а него другая. Он продолжал злиться, потому что она старалась оставаться недоступной для него, для его глаз. Она не видела мир таким, каким он был на самом деле. Она смотрела на мир своими невежественными американскими глазами, потому что она просто потратила жизнь, проходив всё время в школу. А его жизнь имела цели и задачи – предназначение. Кто она такая, чтобы отворачиваться от его великого предназначения?

  Он встал на ноги и взглянул на нее. Она съёжилась в дрожащий комок. В тени её лицо потеряло очертания. Он искал слова, чтобы снова заставить её открыться.

  - Кровь, пролитая в огонь, вернёт нам нашу родину, - сказал он, пытаясь вспомнить лозунги, проходимые им в школе. - Одни должны погибнуть, чтобы другие выжили. Мы все – солдаты, хоть и не носим униформу.

  - Но дети, - возразила Кет. - Они же не солдаты. Что они знают о мире, о вашей ужасной войне? Один ребенок уже умер. Он мог бы вырасти и кем-нибудь стать, кем-нибудь особенным. Каждый из детей может вырасти и стать замечательным человеком.

  - Эниэл, он также мог бы стать замечательным человеком, но он погиб, но ты о нём не плачешь, - сказал Миро. Но даже, говоря об этом, он взвешивал правду, такую же холодную, как и землянки в лагерях, в которых он ночевал, когда бродяжничал, когда был ещё совсем ребенком: может, он оплакивал не Эниэла, а самого себя?

7. 

    Где ты был, Бен? Я прождал тебя уже полчаса, а может и больше. Но ты не появлялся. Проглотив пилюлю и пообщавшись немного с Деном Албертсоном (он столь же многословен до невозможности, как и всегда, и от этого не уйти), спустя какое-то время я вернулся, чтобы, войдя сюда, обнаружить комнату пустой.

  Какая хорошая комната, Бен, как и все комнаты в этом Замке. Твоя кровать аккуратно застелена. Ты, как и всегда, очень скрупулёзен. То, что ты пишешь, опрятно сложено возле пишущей машинки и разложено по темам, я полагаю. Стены также чисты, как и дома у тебя в комнате. Беспорядок всегда тебя раздражает. Когда я здесь учился, то я жил на флигеле Джона Квинси Адамса. На втором этаже. И сегодня я туда поднимался, чтобы встретиться Деном Албертсоном и остановился у той комнаты. Дверь была закрыта, коридор пуст.

  Но я не вошёл.

  Возможно, я побоялся увидеть привидение.

  Что, конечно же, смешно. Если здесь я и сталкивался с привидениями, то они вели себя достаточно дружелюбно. Я провёл здесь несколько самых счастливых лет моей жизни. Слишком коротких, однако, и слишком быстро пролетевших. Но началась война, и я не видел это место годами, пока несколько лет тому назад здесь не захотели, чтобы я приехал сюда с лекциями.

  Здесь я был всегда счастлив, Бен, с моими друзьями. Я надеялся, что и тебе также здесь будет хорошо, и у тебя будет столько же друзей, как и у меня. Джек Харнесс был моим самым близким другом. Утром в понедельник после 7 декабря, 1941 года, мы собрались вместе, и оставили это прекрасное место в порывах бурного патриотизма. Мы направились в Бостон и затем дальше. Мы служили вместе на островах Тихого океана, именами которых названы улицы Форта Дельта. Когда я спускаюсь по Иво-Дзима Авеню в Дельте, то вспоминаю Джека Харнесса, который умер и похоронен на том острове. Могу поклясться на его могиле, что он умер не напрасно. Это звучит наивно, слишком патриотично и старомодно? Какая клятва! В те дни мы были плохо подготовлены к войне, Бен, но мы превосходно научились лишь одному – патриотизму. Патриотизм бывает всяким; наш был чист, бескорыстен и не поддавался сомнению. Мы были хорошими парнями. Сегодня, конечно, патриотизм остался, но в руках у поколения, задающего вопросы, поколения, которое смотрит на себя в зеркало так, словно исполняет какую-то обязанность, и гадает: «Ну, кто из нас хороший? А, может, мы все плохие?» Ни у кого не должно быть таких вопросов, Бен, и даже мыслей об этом.

  Мне жаль, Бен, приношу свои извинения. За проповедь.

  Или, возможно, я извиняюсь за что-либо ещё.

  Пытаясь теперь сказать то, что ранее я не смог бы сказать тебе в лицо.

  Важно, что я понял, как трудно смотреть в лицо, в глаза – этим утром. Я не боялся того, что смог бы там увидеть, а скорее того, что при этом увидишь ты.

  О, я вижу, что на том столе лежат «Рыцари и Доспехи».

  Мой класс… в конце года…

  Все те имена и лица. Где – они теперь?

  А где ты, Бен?

  И когда ты вернёшься, Бен, чтобы я тебе это сказал?

  Что я говорю?

  Я должен попытаться всё тебе объяснять?

  С чего я начал?

  С начала. Где это?

  …и это началось прошлым августом, когда на мосту был автобус с детьми, захваченными в заложники, и один ребенок уже умер…

  Мы знали об ограниченном времени, и, конечно, с кем мы имели дело: террористы, с немалым опытом в своём ремесле. Они беспощадны. Фанатики. Тут же было организовано общенациональное расследование, которое сразу было приведено к исполнению. Нам было сказало, что мы должны знать, и указано, каков был курс наших дальнейших действий. Мы изучали накопившийся опыт борьбы с террором в других странах, тактику террористов и, в какой-то мере, свой собственный опыт. Мы также знали линию, которой нам надо было придерживаться – не допустить, заключить сделку ради прекращения насилия, чтобы выиграть время, но отказаться принимать их требования.

  Тем временем началась акция, о которой массовая общественность не подозревала. Некоторые из подразделений наших вооруженных сил обучались для работы в антитеррористических операциях. В подобных ситуациях, если нечто такое происходило, они были готовы на многое. Одна из групп была послана в Халловел и развёрнута в лесу вокруг автобуса и фургона. У них было новейшее оборудование, в том числе особо сложные по своей конструкции усыпляющие гранаты. Эти гранаты могли бы оказаться ключевыми в операции, особенно, когда в неё вовлечены дети.

  Нам уже было ясно, что в этом теракте участвует не более четырёх террористов. Один из них – Арткин, который был известен и по другим террористическим актам, и какое-то время мы за ним уже наблюдали. Он подозревался в участии во взрывах в Бруклине, Детройте, Чикаго и Лос-Анжелесе. Двое других вероятных участников были идентифицированы, как человек по имени Антибэ, нанимавшийся и в другие террористические альянсы, знакомые нашим властям по Ближнему Востоку и Европе, и чернокожий по прозвищу Стролл, в первую очередь известный как классный техник, эксперт по взрывчатым веществам, машинам и т.д. Был ещё один, чья личность в то время нам не была известна. Ни в каких материалах о нём не упоминалось. По нашим наблюдениям он оставался в автобусе, и отвечал, очевидно, за детей и девушку. Из-за того, что на него не было досье, мы не могли предсказать его дальнейшие действия – особенно, когда были вовлечены дети, то он стал причиной дополнительных беспокойств. Арткин, как мы знали, был способен на самое жестокое насилие. Его случайные акции с взрывчаткой закончились более чем тридцатью погибшими, шесть из них дети.