Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2 Страница 25

Погрузились, впрочем, довольно быстро, я даже не успел, как следует, подышать свежим воздухом.

Дверь за нами закрылась, мотор взревел, и мы тронулись с места. Следом еще одна машина, фары которой светили мне в глаза. Охрана…

База оказалась зимним оздоровительным центром «Снегири». По крайней мере, так было написано на шикарном щите, когда мы выехали за ее пределы. Там еще был нарисован горнолыжник, совершающий слалом с горы.

Слалом-то здесь при чем, зимний спорт — понятно, мы сами прочувствовали его прелести на себе, снег под ногами хрустел, — но где здесь покоренные заснеженные вершины, с которых можно лихо катить?.. Эта мысль развлекала меня некоторое время, пока мы двигались по лесу.

Но потом мы вышли к шоссе, и свернули налево. После этого наше движение несколько ускорилось.

Я с детства люблю ездить. Передвигаться с одного места на другое. Мне никогда не бывает скучно смотреть в окно, на проплывающие мимо телеграфные столбы. Один всегда кривей другого, на одном сидит ворона, третий покосился так, что только провода не дают ему упасть окончательно… С четвертым тоже что-нибудь происходит…

В движении — таится надежда. Всегда… Тогда, — и сейчас.

Черт его знает, — на что надежда, и какая. Но была, — была, и есть.

Я не думал, как мне смыться, не примерялся, чтобы лихо проломить дверь автобуса и, прыгнув, оказаться на обочине, — сидел, смотрел в ночное окно, на встречные редкие машины, слушал уютное гудение мотора, и, — странно, странно до такой степени, что даже удивлялся этому, — мне стало спокойно.

Несмотря на то, что я весь был в оранжевом, что рядом сидели, а один лежал в проходе, люди, похожие на амеб, — не в том смысле, что похожие на амеб, пройдет их кайф, они опять станут людьми, разными, как все мы, — а в том смысле, что они оставили меня одного. Сейчас я был — другой классификации… В одиночестве… Несмотря на это одиночество, на неволю, на фары второй машины, в которой катили братки, — несмотря на то, что все, что происходило со мной, было из рук вон плохо. Несмотря на все это, — мне было спокойно.

Ни с того, ни с сего, какая-то неуместная, скорее всего, в данных обстоятельствах гордость, за то, что я человек. И опять — звучу гордо. Пришла ко мне.

Я словно бы стал пошире в плечах. И чуть выше ростом.

Словно бы никто из тех, кто так старался, не имел надо мной никакой власти. А уж эти братки, — подавно.

Даже припадки, каждый раз грозящие мне костлявым пальцем, ни имели больше надо мной власти.

Какой-то дух необыкновенной свободы коснулся меня. И мне было хорошо, — ощущать эту свободу. Я знал про себя все, от меня у меня не было секретов. Мне было хорошо, — потому что оказалось, что за свои двадцать восемь лет я никогда не лгал себе. Никого не предавал. И меня часто мучила совесть, когда я делал что-то не так, — как хотелось бы.

Сейчас я знал, что все, что произошло со мной за все эти долгие двадцать восемь лет, — было правильно. Собственно, ничего особенного не произошло в моей жизни, какие-то сплошные мелочи, если сравнить ее с жизнью замечательных людей, — но о всем, что было, я не жалел.

Автобус замер перед железными воротами, за которыми только что, оглушив пространство форсажем двигателей, взлетел самолет. С серебристым крылом. Днем… А в ночи — сверкая разноцветными лампочками.

Елочная игрушка, взревев, исчезла в зимнем мареве, — ветвях новогодней елки.

Мы, — оранжевые и смешные, — готовились туда же.

На детский праздник радости и подарков.

Часовой у входа переговорил о чем-то с водилой и пошел открывать дверь. Ворота распахнулись, — мы снова тронулись.

Дембеля не обратили внимания на смену ландшафта, — им, что любить, что наслаждаться, было все равно.

Сильно, там, где были разбитые зубы, стали чесаться десны. Я тер лицо, тер, — никак не мог остановиться. Вот он, — шанс!..

Его еще не было, но он неумолимо надвигался. Это о нем я мечтал, его ждал так долго, — о нем иссушил глаза и изломал горестные руки, о нем истосковался и его рационально просчитывал. Его.

Мы медленно катили среди аэродромных построек, штабелей с ящиками, зачехленных маленьких самолетиков, по дорожке, между горящими на земле небольшими огоньками, — куда-то дальше, дальше, вперед, все дальше и дальше.

Пока перед нами не предстало огромное тело, раскинувшее над нами два необыкновенно грозных крыла. Нутро этого тела было открыто, там суетились люди, — мы подъехали поближе, ко входу в ненасытное брюхо, и остановились. Приехали.

Разом заглох мотор, и стали слышны голоса людей, за стенами автобуса.

Минут пятнадцать на нас не обращали внимания, потом открылась дверь, и кто-то громко сказал:

— На выход!.. Всем по нужде за бетонку. Часа четыре, чтобы в самолете без этого. Если что, будете ходить под себя, там сортира нет… Пошли, чего расселись! Вашу мать!

Если команды отдавать достаточно громко и грозным голосом, дембеля их воспринимали.

Так что потянулись жидкой струйкой к выходу, оттуда в темноту снега за бетонкой, где они становились похожими на тени.

Я затесался в их коллектив. Слева от автобуса готовился отчаливать огромный длинный бензовоз. Водитель включил мотор, и теперь упаковывал сзади шланги. Сбоку же шла череда каких-то дверей, одна из которых была приоткрыта. За ней виднелось небольшое, манящее к себе, помещение. Я стоял невдалеке, а когда заметил превосходный ящичек, передвинулся в его направлении, и он стал еще ближе. Девять метров или пятнадцать, не больше.

Сесть, притянуть к себе дверцу. Никто, кроме дембелей, не заметит, так удачно встала эта дверца. А им — все равно. Дембелям.

Все. Сто — из ста…

Самолет в одну сторону, я — в другую.

Сто — из ста.

Но…

Но я не хотел туда.

Я, гордый человек, не хотел залезать в ящик. Не потому, что тот был слишком мал, и пришлось бы сидеть скрючившись. Не потому, что полный идиот, — не понимал до конца своего счастья. Не потому, что испугался возмездия, если меня, не дай бог, поймают.

Потому, что я спал, тогда, в спортивном зале, на мате.

Сон необходим для того, чтобы была возможность чуть-чуть измениться. Сон, это вообще некий итог предшествующему периоду бодрствования и какой-то толчок вперед… Когда меняет тебя чуть-чуть, когда не меняет, — как он захочет сам. Вернее, — как захочешь сам ты.

Я, наверное, хотел. Из-за этого сейчас получалось полное ку-ку. Я смотрел на заветную дверцу, — было еще не поздно решиться, сто из ста, и понимал: я не полезу туда.

Не хотел быть ни рабом, ни наркоманом, ни, тем более, амебой. Как раз наоборот, я ощущал себя чем-то большим, чем несколько часов назад. Более защищенным, что ли, — черт его знает.

Но выходило, словно бы будет больше смысла, если я останусь со всеми, а не смоюсь отсюда, — хотя смысла оставаться и дальше с дембелями никакого не было. Я стоял и говорил себе: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Но ничего не мог поделать с чем-то, что было внутри меня. Что нашептывало, что я должен сесть в самолет и полететь вместе со всеми. Неким тайным агентом, подсадной уткой, поясом шахида, который в нужный момент взорвет всю эту богадельню ко всем чертям.

Я не понимал себя. Даже успел задаться гениальным вопросом, в своем ли я уме? Успел даже испугаться за себя. И наговорить себе кучу матерных слов.

Но стоял, в своих валенках с галошами на ночном снегу, и смотрел, как водитель заправил шланги, прошел вдоль длинного вагона бензозаправщика, на ходу захлопнув мою дверцу, и сел в кабину.

Теперь-то я был окончательно уверен: что-то происходит со мной совершенно ненормальное. Но вот что, — я не знал.

Глава Пятая

«Один из учителей закона, желая проэкзаменовать Иисуса, спросил:

— Учитель, что я должен делать, чтобы заслужить вечную жизнь?..

— Что об этом говорится в законе? — спросил Иисус. — Как ты там читаешь?..

— «Полюби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, всей душой твоей, всем разумом твоим»… и «ближнего своего возлюби, как самого себя».

Иисус сказал ему:

— Ты ответил верно. Поступай так, и ты придешь к вечной жизни.

Но тот сказал:

— Какая заповедь важнее всех?.. Что скажешь ты?

Иисус ответил:

— Вот наиважнейшая заповедь: «Бог един, и нет никого другого, кроме Него»…

«Возлюби дыхание Бога в себе, — всем сердцем своим, всеми помыслами своими… И в ближнем своем, — как в самом себе».

Законник, не желая отступать, спросил:

— А кто мой ближний?..

На это Иисус сказал:

— Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попал в руки разбойников, которые забрали себе его одежду, избили, и ушли, оставив его, полумертвого, лежать на земле.

Случилось так, что той дорогой проходил священник. Увидев избитого, он прошел мимо, не остановившись, чтобы помочь ему.

Проходил тем же местом также богослов, — он обошел избитого, и оставил его одного.