Полина Дашкова - Золотой песок Страница 27

– И ты ему сразу поверила?

– С какой стати мне ему не верить? Я ведь вообще девушка доверчивая, ты знаешь. А тут еще такая сумма. Мне сразу стало жутко интересно.

– А тебя не удивило, что записки отпечатаны на машинке, без единой ошибки? Откуда у бомжа машинка? Откуда столько денег?

– Это, разумеется, не он писал, и деньги не его. Бомжа просто попросили передать.

– Доверили такую сумму? – покачала головой Ника. – Не сходится, Зинуля, совсем не сходится…

– Ты, Ника, зануда. В жизни никогда ничего не сходится. У меня, во всяком случае. И вообще, я не задумывалась об этом. Ну, какой-то бомж передал записки и деньги. Это же ерунда по сравнению… – она шмыгнула носом и внезапно вхлипнула, судорожно совершенно по-детски, – по-сравнению с тем, что Ни-китки больше нет. Он был гениальный поэт.

– Он в последние годы не написал ни одного стихотворения. Только прозу.

– Его проза – фигня. Пустое чтиво, туалетная бумага. Криминальные романы, – поморщилась Зинуля, – он был поэт. Такой рождается раз в столетие. И ведь надо же – погиб ровно в тридцать семь.

– В тридцать восемь, – поправила Ника, – два месяца назад ему исполнилось тридцать восемь.

– Ну, не важно. Все равно символично.

– Значит, о бомже и о записках ты никому ни слова не говорила?

– Ни единой душе, – Зина зажмурилась и помотала головой, – я ведь обещала.

– А каким образом вы с ним объяснялись?

– Мы старательно прижимали пальцы к губам, – Зина смешно изобразила свой диалог с глухонемым бомжем.

– А тебя не заинтересовало, откуда он знает тебя, Никиту, меня?

– Конечно, заинтересовало. Но, во-первых, я не сомневаюсь, сам он никого из нас не знает. Его просто использовали в качестве курьера. И потом, он же глухонемой, я не могла у него ничего спросить.

– И больше ты никогда его не видела? Ни до, ни после?

– Никогда, – Зина тяжело вздохнула. – Ну что, гражданин следователь, мне можно больше не рассказать все эти жестокие подробности? Ты ведь даже не Оросила, как я живу, чем занимаюсь. У меня, между прочим, квартира сгорела. И друг детства погиб. Я, в отличие от тебя, соображаю сейчас довольно скверно. Горе У меня, понимаешь? А вообще, до Никиткиной смерти, все шло неплохо. У меня такой закрутился безумный роман с одним мальчиком из Питера, такой роман… Пятьдесят лет ему, гениальный музыкант…

– Подожди, – болезненно поморщилась Ника, – ты не рассказала, как вы встретилась с Никитой. Ведь вы не виделись лет пять, не меньше. Он тебя специально разыскивал?

– Нет. Мы встретились случайно, в пельменной. Это была потрясная история. Я убираю со столов, и вдруг какой-то пижон мне говорит: послушайте, сударыня, вы не могли бы погодить со своей тряпкой? Я ведь ем, а тряпка ваша воняет нестерпимо. Ну, я готова была рявкнуть, мол, что за дела, голубчик, я протираю столы, когда мне нужно. А потом вгляделась, смотрю – батюшки, Никитка!

– Зинуля, ты что, работаешь уборщицей в пельменной? – тихо спросила Ника.

– Подрабатываю, – Зинуля виновато опустила глазки, но тут же вскинула их и весело рассмеялась, – ты же знаешь мою страсть к пельменям. Любимое блюдо с детства. И потом, мне фактура нужна. Там такие типажи, умереть – не встать. Пельменные морды на Арбате идут по сто пятьдесят, если графика. А один штатник выложил мне триста баксов за акварельную рожу. Портрет. Я бабку Заславскую писала, партийная сучка, из бывших. У нее крыша поехала на старости лет. А морда – та-акой сюр, особенно, когда хорошо выпьет, щеки надувает и пролетарские песни поет… В общем, я написала неплохой портрет. Правда, неплохой. Даже продавать жалко было. Но я еще напишу. Знаешь, как назвала? «Русь уходящая», в стиле передвижников, но немножко под Малевича.

– Никита тебя расспрашивал о чем-нибудь? – перебила Ника.

– А как же! Мы с ним сутки протрепались, не отходя от кассы.

– О чем?

– Так… юность вспоминали, дворницкую мою тебя, Гришаню, – Зина вдруг беспокойно заерзала, – хочешь травки покурить?

– Обыкновенной сигаретой не обойдешься? – Ника достала из сумочки пачку «Парламента».

– Нет, – помотала головой Зинуля, – я уж лучше своего «Беломорчику».

В «беломорине» была какая-то трава. Приторный запах сразу растекся по пельменной. В их сторону стали коситься работяги, сидевшие за дальним столиком.

– Загаси, пожалуйста, – попросила Ника, – потерпи.

– И не подумаю, – фыркнула Зинуля, – у нас, кажется, свободная страна. Это мое дело, что курить.

– Ладно, – легко согласилась Ника, – твое дело. Скажи, а почему ты не обратилась к следователю? Почему не показала записки?

– Ну, опять ты за свое! Я же тебе только что ясно объяснила: меня попросили молчать об этом. Там сказано: следствию удобней, если смерть Ракитина Никиты Юрьевича будет выглядеть как несчастный случай. А вообще, там нет никакого следствия. Дела не возбудили. Слишком высокого ранга заказчик убийства, слишком хлопотно сажать его на скамью подсудимых.

Ника заметила, что Зинуля почти дословно цитирует то письмо, которое ей, в общем, читать не следовало. Его просили передать Нике в запечатанном конверте.

Впрочем, Ника ведь сама только что повторила вслух некоторые фразы. Ей хотелось попробовать на вкус стиль анонимного послания, чтобы хоть какая-то догадка мелькнула в голове, кто писал и зачем. А Зинуля сразу запомнила. У нее всегда была отличная память.

– Где ты остановилась?

– В лучшей гостинице. У меня ведь от тех семисот осталась куча денег. Я не стала покупать обратный билет. Я решила, ты сейчас богатенькая у нас. Мы же все равно вместе полетим в Москву. Я правильно решила?

– Да, конечно…

Дома, до возвращения мужа, Ника стала названивать в Москву. Сначала набрала по инерции номер квартиры Ракитиных, который знала наизусть. Там были тоскливые протяжные гудки. Трубку никто не брал. Потом, дрожащими руками листая старую записную книжку, отыскала номер Никиткиной бывшей жены Галины, и ей тут же ответил детский голос. Это была Машенька, двенадцатилетняя Никиткина дочь. Она ничуть не удивилась звонку.

– Вероника Сергеевна? Здравствуйте. Вы уже знаете про папу? Похороны в среду, в одиннадцать, на Востряковском кладбище.

Голос у девочки был совершенно деревянный. Ника не решилась задавать ребенку никаких вопросов.

Гриша вернулся поздно. Щеки его порозовели, аппетит был отличный.

– Ты сделала большую ошибку, что не поехала со мной, – сказал он, сочно целуя ее в губы, – я минут двадцать поплавал в реке после баньки. Заметь, не просто окунулся и выбежал, а поплавал. Вода ледяная, но такая мягкая, чудо.

– Молодец, – слабо улыбнулась Ника и подумала: «Знает или нет?»

– Все-таки наша сибирская парная – великое дело, – продолжал он, – ни с какой сауной не сравнить. Особенно если грамотно поддавать да веничком хорошенько… ох, прямо как будто заново родился. Борисыч, банщик, знаешь что придумал? Воду для пара настаивает на клюквенных листочках, плюс почки березовые, и хвои молодой совсем чуть-чуть. Да, ты представляешь, я, оказывается, за последние десять дней потерял четыре с половиной килограмма, догадался взвеситься в бане. Теперь хорошо бы удержать форму не набрать опять…

– Три дня назад погиб Никита Ракитин, – тихо произнесла Ника.

Улыбка сползала с его лица мучительно медленно было видно, как не хочется ему переходить от приятных банных впечатлений к другому, совсем неприятному разговору. Он долго молчал, пока наконец лицо его не приобрело серьезное, озабоченное, приличное случаю выражение.

– Да, я уже знаю. Если честно, не хотел тебе говорить перед инаугурацией, но, оказывается, уже сообщили. Кто, если не секрет?

– Мне позвонили из Москвы, – она еще не решила, стоит ли скрывать от мужа Зинулин приезд и анонимки. Но уже сказала не правду и сразу подумала, что так будет лучше.

– Кто тебе позвонил? Родители его, насколько мне известно, сейчас в Вашингтоне.

– Машенька.

– Странно. Что это вдруг? И откуда у нее этот номер? – удивился Григорий Петрович.

Ника промолчала. Гриша смотрел ей в глаза нежно и тревожно, и ей стало немного стыдно. Лучше бы сразу сказать ему правду, не врать, не выдумывать, не прятать глаза. Впрочем, не стоит эта правда его нервов, особенно сейчас. Довольно с него напряженных месяцев предвыборной борьбы и предстоящих проблем на новой должности.

– Ты хочешь полететь на похороны? – спросил он, унимая ее сзади за плечи.

– Конечно. А ты?

– Ты же знаешь, я не могу, – он потерся щекой об щеку и тяжело вздохнул, – вообще все это так нелепо так страшно… Тридцать семь лет… – Тридцать восемь, – поправила она.

В тот вечер они больше ни словом не обмолвились о Никите. Уже ночью, в постели, припав губами к ее уху, он спросил:

– Скажи, пожалуйста, счастье мое, куда ты исчезла сегодня из больницы?

– Мне захотелось погулять.