Дин Кунц - Твое сердце принадлежит мне Страница 28

Но едва опустил голову на подушку, более поднять ее не смог.

Беспомощность и опасность.

Он допустил ошибку. Не знал, в чем именно ошибся, но чувствовал тяжесть этой ошибки, придавливающую его к кровати.

Он еще пытался не закрывать глаз, но все поверхности заблестели еще сильнее, просто засияли, грозя ослепить его.

«Колокола. Предсказанные колокола и теперь колокола».

Удары, удары, удары, удары, удары, суровый бой колоколов вырвал Райана из сна.

Поначалу он подумал, что колокольный звон ему приснился, но нет, удары не прекратились и когда он попытался сесть, обеими руками схватившись за ограждающий кровать поручень.

Темнота все еще царствовала в мире за окном, и медбрат стоял по эту сторону окна, выглядывал из него, смотрел куда-то вниз, на накатывающие волны звука.

Огромные, тяжелые колокола сотрясали ночь, словно хотели обрушить ее, в их тональности слышалась угроза.

Райан обратился к Уолли Даннаману не один раз, прежде чем тот услышал и ответил, не отходя от окна.

– На другой стороне улицы церковь.

Впервые попав в эту комнату, Райан, выглянув из окна, увидел храм, расположенный в соседнем квартале. Колокольня поднималась выше четвертого этажа, где находилась его палата.

– Им не положено звонить в такой час, – продолжил Уолли. – И это еще не все. В церкви не горит ни огонька.

Странные поблескивающие тени, похоже, подрагивали в ритме ударов колокола, в которых слышались заунывные стоны.

Дребезжание стекол, тряска стен, вибрация костей напугали Райана, сердце застучало, как паровой молот. Раздувшееся сердце, пока еще его собственное, такое слабое и больное, и он подумал, что оно просто разорвется, не выдержит такой нагрузки.

Он вспомнил мысль, мелькнувшую при просыпании: «Колокола. Предсказанные колокола и теперь колокола».

Предсказанные когда, кем и что означало это предсказание?

Если бы успокоительное, замутившее кровь, не туманило рассудок, он бы, наверное, смог ответить на этот вопрос, если не полностью, то на две трети.

Но лекарство не только отлакировало каждую поверхность в палате, не только подсветило каждую тень, но и одарило его синестизеей[31], поэтому он и слышал звуки, и обонял их. Палату заполняли запахи гидроокиси железа, окиси железа. Короче, ржавчины.

Непрерывный звон (колокола, колокола и снова колокола) лишил Райана чувства времени, и ему казалось, что еще немного, и эти удары полностью отшибут ему разум.

– К церкви подъехала патрульная машина! – крикнул Уолли Даннаман, перекрывая колокольный звон. – Ага, еще одна.

Под мощью колокольных ударов Райан повалился на спину, голова опять легла на подушку.

Он совершенно беспомощен, и ему грозит опасность, опасность, опасность.

В отчаянии он попытался сосредоточиться, собрать воедино отрывочные мысли, склеить их, словно осколки разбитой тарелки. Случилось что-то очень плохое, но у него еще оставалось время, чтобы все исправить, если бы только он смог понять, что именно нужно исправлять.

Колокола теперь звонили менее агрессивно, их ярость сменилась злобой, злоба – раздражением, раздражение – последним стоном, будто тяжелая металлическая дверь закрылась, повернувшись на ржавых петлях.

В молчании колоколов принятое успокоительное начало медленно погружать его в сон, но Райан успел почувствовать слезы на щеках и слизнул что-то соленое с уголка рта. Ему не хватало сил, чтобы поднять руку и вытереть лицо, вот он и плакал, пока не заснул. Слезы не смущали его, и он не задавался вопросом, с чего они потекли.

Уже рассвело, когда Райана переложили на каталку и повезли в операционную. Он проснулся, боялся, но не собирался отступать от задуманного.

Операционную – белый кафель и нержавеющая сталь – заливал яркий свет.

Из предоперационной прибыл доктор Хобб со своей бригадой. Отсутствовал только Уолли Даннаман, который непосредственно в операции участия не принимал. Компанию Дугалу Хоббу составляли анестезиолог, три медицинских сестры, хирург-ассистент и еще двое, специализацию и обязанности которых Райан не мог вспомнить.

Со всеми Райан познакомился в «Медиджете», все они ему понравились, насколько могут понравиться люди, которым в самом скором времени предстояло участвовать во вскрытии твоей грудной клетки. Конечно, сохранялась некая дистанция между теми, кто режет, и кого режут.

За исключением Хобба, Райан не мог определить, кто есть кто, со всеми этими шапочками, масками и зелеными хирургическими костюмами. Они могли быть совсем не теми людьми, которые летели в самолете, бригадой Б, заменившей бригаду А, услуги которой он оплатил.

Анестезиолог нашел вену в правой руке Райана и ввел катетер, доктор Хобб сообщил ему, что сердце донора успешно извлекли и теперь оно ждет в охлажденном соляном растворе.

Еще в «Медиджете» Райан узнал, что ему пересадят женское сердце, и поначалу удивился. Женщине, школьной учительнице, было двадцать шесть лет, в автомобильной аварии она получила травму головы, несовместимую с жизнью.

Ее сердце вполне подходило Райану. И критерии, по части иммунной системы, совпадали, что увеличивало шансы избежать отторжения нового органа после успешной операции.

Тем не менее, чтобы избежать и отторжения, и других осложнений, Райану, получившему новое сердце, предстояло в течение длительного времени принимать двадцать восемь препаратов, а некоторые – до конца жизни.

Пока Райана готовили к операции, доктор Хобб объяснял предназначение каждой процедуры, но успокаивать пациента и не требовалось. Райан не собирался поворачивать назад. Необходимое ему сердце освободилось, донор умерла, так перед ним лежала только одна дорога – в будущее.

Он закрыл глаза, отвернулся от что-то бормочущих членов хирургической бригады, вызвал образ Саманты Рич. В юношестве и во взрослой жизни он искал защиты и нашел только однажды – в ней.

Он надеялся, что она сможет его простить, хотя знал, что уже пора готовить начальную фразу их первого послеоперационного телефонного разговора.

Лежа с закрытыми глазами, Райан видел ее на берегу, с золотыми волосами и загорелым телом, в сиянии света, – влекущий оазис в море песка.

И когда пришел сон, он прямиком нырнул в воду, где темнота сразу потемнела, превратившись в нечто более темное, чем темнота.

Часть II

Теперь грядет вечер разума,

И светляки мерцают в крови.

Глава 32

Райан Перри не собирался праздновать годовщину трансплантации сердца. Радовался уже тому, что жив.

Утром он поработал в гараже, провел техобслуживание сверкающего пятиоконного купе модели 1932 года, купленного на аукционе.

Во второй половине дня продолжил чтение первой книги Саманты в меньшей из двух гостиных, устроившись в кресле и положив ноги на скамеечку.

Обставленная как солярий, комната создавала атмосферу, соответствующую роману. Высокие окна открывали нависшее над землей небо, облака напоминали подушки, набитые мягкими, мокрыми перьями серой утки. Иголки дождя сшивали воедино полотна легкого тумана, которые тут же рвали деревья и кусты.

Пальмы и папоротники отбрасывали узорчатые тени на выложенный плитами известняка пол. Воздух приятно пах зеленью и землей, хотя время от времени до ноздрей долетала слабая вонь – где-то разлагался мох или гнил корень, причем, что любопытно, подобное случалось именно в те моменты, когда он читал наиболее волнующие страницы.

Саманта наполнила роман спокойным юмором, и одной из главных тем стала любовь, как он и предсказал, наговаривая длинное сообщение на автоответчик перед отъездом на операцию. Однако в ткань повествования вплетались и серьезные нити, грустные нити, так что в целом полотно получилось более мрачным, чем его составляющие.

История зачаровывала, и, хотя читался роман очень легко, Райан сопротивлялся желанию проглатывать страницу за страницей, вместо этого наслаждался каждой фразой. За четыре дня он уже второй раз перечитывал роман.

Уинстон Эмори подкатил к креслу Райана сервировочный столик, на котором стоял серебряный кофейник с нагревателем, чтобы содержимое не остывало, и тарелка с миндальными пирожными.

– Сэр, я позволил себе предположить, что вы предпочтете пить кофе не из чашки, а из кружки, раз уж не садитесь к столу.

– Идеально, Уинстон. Благодарю вас.

Наполнив кружку кофе, Уинстон положил на столик у кресла круглую подставку, а уже на нее поставил кружку.

– Пенелопа интересуется, будете ли вы обедать в семь, как обычно.

Он говорил про свою жену.