Майкл Грубер - Фальшивая Венера Страница 28

Конни Боско родом из Мексики, она довольно известный мастер по керамике. Похоже, она была расстроена и удивлена тем, что произошло с ее мужем. Конни могла понять, что его избили полицейские, — в конце концов, именно этим они и занимаются у нее на родине, — но она никак не могла взять в толк, что они делали это ради искусства, а не ради денег. Боско, однако, был в полном порядке. Он был счастлив так, как только может быть счастлив человек с повреждениями внутренних органов, тремя сломанными ребрами и разбитым лицом. Боско признался, что ему больно улыбаться, но тем не менее не переставал это делать. Именно к этому он стремился всю свою жизнь — подняться над обществом посредством своего искусства. Он пробовал порнографию, пробовал абсурд — и все безуспешно. Но вот в конце концов ему удалось отыскать священную корову в пепле одиннадцатого сентября, и он встал в одном ряду с Моне, Ван Гогом и Марселем Дюшаном. Мгновение мочеиспускания, которым стоит наслаждаться.

— Судя по всему, твое творение погибло, — сказал я. — Ты уже знаешь о пожаре?

— Неважно, — небрежно бросил Боско. — Память останется. К тому же пепла у меня еще много. Я могу повторить. Наверное, я так и сделаю.

— Только попробуй, и я тебя убью, — пригрозила его жена.

Оставив Боско, я свернул на Одиннадцатую улицу, к горькой депрессии. Ну хорошо, ему удалось отыскать одно из немногих последних больных мест в нашей культуре, как следует вонзить в него нож и заплатить за это. Он в буквальном смысле пострадал за искусство, что тоже было частью сделки, однако сделки подобного рода меня никогда не интересовали. Я же хотел… я хотел…

Тут до меня с ужасом дошло, что я сам не знаю, чего я хотел. Это было странно. В той секции моего мозга, которая была отведена «тому, что я действительно хочу», была только пустая пыльная полка и больше ничего. Вместо неистового желания.

Размышляя обо всем этом дерьме, я незаметно для себя оказался в «Гормане», где просидел весь вечер под собственным творением — портретом Хиллари, напиваясь до беспамятства. Я разговорился с одним типом, который представился оставшимся без работы преподавателем философии, и мы стакан за стаканом беседовали с ним о природе реальности, а затем, пошатываясь, вышли в ночную темноту, озаренную сиянием города. Ему нужно было взять такси, и он сказал, что подбросит меня до дома, и остановил машину, а потом… если честно, конец этого эпизода я не могу вспомнить во всех подробностях. Помню Витгенштейна[61] и «мир представляет весь набор существующих фактов», помню такси, но не могу вспомнить, как выходил из такси и как поднимался пешком по лестнице, что нередко практически полностью выжигало алкоголь из моего организма. Правда, я помню, как проснулся.

Я лежал не в своей кровати, а на чужом двуспальном монстре, застеленном бельем более дорогим и чистым, чем мое, и смотрел на потолок, выше и чище, чем у меня в студии. У меня мелькнула на мгновение нелепая мысль, что меня соблазнил тот безработный философ. Я крикнул — никого. Тогда я встал, осторожно, чтобы не потревожить штуковину с острыми шипами внутри черепной коробки, и отправился искать ванную комнату.

Похоже, кто-то потратил на нее большие деньги: повсюду новейшие европейские штучки, огромная закрытая стеклянная душевая кабина, — мое старое жестяное корыто на ножках, отгороженное заплесневелой занавеской, со всем этим даже близко не стояло. Сполоснув лицо, я открыл шкафчик с аптечкой в поисках аспирина. Я нашел пузырек адвила, проглотил три таблетки и изучил содержимое аптечки. Все как обычно, и по дорогим кремам для лица и средствам ухода за волосами я заключил, что здесь также живет и какая-то женщина, но когда я взял в руку один пузырек из бурого стекла, то испытал шок: это был амоксициллин, и надпись на рецепте гласила, что выписан он мне.

Я вспомнил, что этот пузырек у меня уже почти год, с тех самых пор, как прошлой зимой я подхватил кашель, и да, это был тот самый пузырек, с тем же пятном синей краски на колпачке, в котором осталось приблизительно то же количество таблеток. У меня по спине побежали мурашки, и мозг начал искать объяснения: быть может, я кому-то отдал пузырек и забыл об этом, а этот человек отдал его кому-то другому и так далее, и в конце концов пузырек оказался здесь. Поставив пузырек обратно в аптечку, я вернулся в комнату и выглянул из окна. Как я и ожидал, я находился в престижном районе Трибека; в окно были видны Гринвич-стрит и сверкающая полоса реки, так что я, вероятно, был в одном из тех старательно переделанных и начиненных всем новым зданий, которые облюбовали звезды средств массовой информации и сливки мира искусства.

Под окном проходила длинная полка, заставленная семейными фотографиями, я скользнул по ним взглядом, как смотрят на чужие фотографии, но затем снова оглядел их, посмотрел на каждую, и мое сердце гулко заколотилось, а на лице выступили капли пота, потому что на всех снимках была моя семья, моя и Лотты: мой отец в своей щегольской накидке, моя мать, еще молодая, с двумя своими детьми в праздничных белых нарядах, родители Лотты, ее бабушки и дедушки из довоенной Европы, те фотографии, которые я видел всю свою женатую жизнь. Но были и другие, странные, например я и Лотта, почему-то моложе своих нынешних лет, на фоне Великой Китайской стены, где мы никогда не были. Это я точно помню.

На ватных ногах я отправился осматривать квартиру. Спальни для детей, и в них я узнал много вещей, но только компьютер у Мило был гораздо лучше, чем в реальной жизни, а комната Розы была заполнена плюшевыми игрушками и на стене были приколоты ее рисунки.

На стенах громадной гостиной — неплохое собрание современного искусства, в том числе одна работа Уилмота-младшего, портрет Лотты и Мило, мой подарок на пятую годовщину нашей семейной жизни; дорогая, удобная мебель, в углу затаился огромный черный рояль, сияющий, ужасный. Кухня по последнему писку моды, гранитные столешницы, двухдверный холодильник с закрепленными на магнитиках фотографиями моих детей, плита «Вулкан» и потрепанная поваренная книга Лотты на подставке на кухонном столе.

И тогда я подумал: «Наверное, все дело в сальвинорине, в его странном действии, вроде Веласкеса». Но нет, сейчас все было совсем по-другому, потому что тогда я был Веласкесом, чувствовал себя совершенно естественно, а сейчас я был самим собой, но только сходил с ума от ужаса.

Но я должен был увидеть все, поэтому я положился на свой нос и последовал за запахом скипидара к одной двери, и когда я ее открыл, за ней оказалась студия, залитая естественным светом, проникающим сквозь стеклянную крышу, просторная, с большим дубовым мольбертом посредине с последней якобы моей работой на нем. Похоже, я теперь писал групповые портреты: полотно большое, где-то четыре на шесть футов. На нем были изображены четверо, трое женщин и один мужчина, на кушетке, обтянутой розовым бархатом, все наклонились в одну сторону, конечности переплетены, словно все споткнулись и повалились на кушетку ворохом прекрасно написанных сияющих розовых рук и ног, гладкая поверхность в барбизонском стиле, невидимые мазки, ничуть не уступающие Бугеро. Лица легко узнаваемые: Сюзанна, Лотта и моя мать, все в расцвете молодости, а мужчина — мой отец. Это оказалось омерзительнее, чем семейные фотографии. Я выбежал из студии, не оглядываясь назад.

На лифте вниз, и это действительно был один из навороченных жилых домов, переоборудованных из промышленных зданий, потому что внизу был настоящий холл, а не тесный темный подъезд обычных домов: растения в горшках, мягкий свет и стол с консьержем. Консьерж радостно приветствовал меня:

— Добрый день, мистер Уилмот. Кажется, погода сегодня будет отличная.

Это был смуглый коротышка в серой форме с надписью «Ахмед» на хромированной булавке. Подойдя к нему, я спросил:

— Вы меня знаете?

Наверное, мои голос и лицо как-то изменились, потому что профессиональная улыбка консьержа дрогнула и он ответил:

— Разумеется, я вас знаю. Вы живете на последнем этаже, справа, мистер Уилмот.

— И давно я здесь живу?

— Не могу сказать, сэр. Я здесь работаю шесть лет, но когда я пришел, вы уже здесь жили. Что-нибудь случилось, сэр?

Оставив этот пустой вопрос без ответа, я выскочил на улицу. Вскоре я уже бежал по Бродвею и остановился только тогда, когда очутился перед тем домом, где была моя студия. Дверь на улицу была распахнута настежь, что показалось мне необычным, однако так время от времени поступают те, кто ожидает доставки. Я взбежал вверх по лестнице и застыл перед дверью своей студии.

Только это была другая дверь. Моя дверь сохранила первозданную матово-серую краску, покрытую целой вселенной царапин и пятен, которую я знаю как свои пять пальцев, а дверь, на которую я сейчас таращился, была новой, выкрашенной в небесно-голубой цвет, и на ней была бронзовая рамка для карточки с вставленной гравированной табличкой, на которой значилась незнакомая фамилия. Мне потребовалось какое-то время, чтобы вставить ключ в замочную скважину, так у меня тряслись руки, но ключ в любом случае все равно не поворачивался. Я колотил в дверь до тех пор, пока не содрал кожу с костяшек пальцев, но мне никто не ответил.