Андерс Рослунд - Три секунды Страница 29

Довольно жесткая скамейка в парке — десять минут, неторопливо попить пиво в «Гамла Урет», с громко хохочущим барменом (Хоффманн знал его по поздним вечерам своей другой жизни), пара статей в забытой вечерней газете, пальцы стали липкими от маслянистого арахиса из вазочки на конце барной стойки.

Он убил этот час.

И зашагал по направлению к Хёгалидсгатан, тридцать восемь, и Хеленеборгсгатан, девять, на третий этаж, в квартиру с прогибающимся паркетом.

Эрик Вильсон сидел на укрытом пленкой диване, когда человек, который теперь был только Паулой, открыл дверь и прошел по испорченному водой полу.

— Еще не поздно. Выйти из игры. Сам знаешь.

Вильсон смотрел на него с какой-то даже теплотой; не надо бы, но так уж получилось. Агент — это инструмент. Он, Вильсон, и полицейское ведомство должны использовать его, пока от него есть польза, и бросить, как только он станет опасным.

— Тебе не особенно хорошо заплатят. И даже не выразят официальной благодарности.

С Питом, Паулой все было иначе. Он стал чем-то большим. Он стал другом.

— У тебя есть Софья. У тебя есть мальчишки. Мне трудно представить, каково это, но… когда я думаю о таком, мне тошно делается. И когда у меня все это будет… хрен я стану рисковать ради кого-то, кто даже не скажет мне «спасибо».

Вильсон понимал, что нарушает правила. Призывает уникального агента отступиться — в тот момент, когда Управление нуждается в нем больше всего.

— В этот раз ты идешь на риск гораздо больший, чем раньше. Я говорил это вечером, когда мы шли по подземному ходу из Русенбада. Пит, смотри на меня, когда я говорю. И скажу еще раз. Смотри на меня! В ту минуту, когда ты доведешь наше задание до конца, «Войтек» вынесет тебе смертный приговор. Ты вполне сознаешь, что это значит на самом деле?

Девять лет он — полицейский агент. Хоффманн побродил среди мебели, покрытой защитной пленкой, выбрал себе кресло — зеленое, а может, коричневое. Нет. Он не знал больше, сознает ли, что происходит, зачем они вообще сидят тут друг против друга, в засекреченном месте, пока его жена и дети спят в умолкшем доме. Бывает, начинается что-то, что продолжается несколько дней, дни превращаются в месяцы и годы — а ты не успеваешь осмыслить происходящее. Однако Хоффманн точно помнил, почему сказал «да». Помнил, как Эрик в Эстерокере, в комнате для свиданий говорил, что срок можно отсидеть, регулярно получая отпуск домой, говорил о жизни после отсидки, в которой уголовная деятельность могла бы упроститься: если он, Пит, станет работать на полицию, полиция при необходимости будет закрывать глаза на его проступки, покрывать его и обуздывать прыть следственного отдела и прокуратуры. Все это представлялось чертовски простым. Пит ни на минуту не задумался ни о вранье, ни о том, что его стукачество может раскрыться, ни о том, что никто не скажет ему «спасибо», никто его не защитит. У него тогда не было семьи. Он существовал ради себя самого, да и то не вполне.

— Я доведу это дело до конца.

— Никто тебя не осудит, если ты отступишься.

Он начал, потом продолжил. Он научился жить ради кайфа, ради адреналина, от которого сердце рвалось из груди, ради гордости, что в этом деле ему нет равных — ему, никогда ни с чем не справлявшемуся на «отлично».

— Я не отступлюсь.

Он уверовал. Адреналин, гордость, — он не понимал, как без них жить.

— Ну, во всяком случае, мы поговорили откровенно.

Он был из тех, кому никогда не удавалось довести дело до конца.

И теперь он сделает это.

— Эрик, спасибо, что ты об этом заговорил. Я понимаю, что ты не обязан этого делать. Но мы поговорили откровенно.

Вильсон заговорил об этом. И получил ответ, который хотел получить.

— Если что-то случится… — Он заерзал на неудобном пластике дивана. — Если вдруг будет опасность, что тебя раскроют… В тюрьме ты далеко не убежишь. Но ты можешь попроситься в изолятор. — Вильсон смотрел на Паулу, на Пита. — Тебе могут вынести смертный приговор. Но ты не умрешь. Когда тебя переведут вниз, когда ты окажешься в изоляторе, в безопасности, ты свяжешься с нами и подождешь неделю. За это время мы все устроим и вытащим тебя оттуда.

Он расстегнул черный портфель, стоявший у его ног, и положил на столик две папки. Свежая распечатка из полицейского реестра судимостей и такой же свежий протокол допроса, которые отныне находились среди прочей документации по делу десятилетней давности.

Руководитель расследования Ян Сандер (РР): Девятимиллиметровый «радом».

Пит Хоффманн (ПХ): Ого.

РР: Когда тебя задержали, сразу после стрельбы… в магазине не хватало двух патронов.

ПХ: Это вы так говорите.

Пит Хоффманн в молчании знакомился со своим измененным прошлым.

— Пять лет?

— Да.

— Покушение на убийство? Вооруженное нападение на полицейского?

— Да.

РР: Два выстрела. Это подтверждают свидетели.

ПХ: (молчит)

РР: Несколько человек, живущих в доме на Каптенсгатан в Сёдермальме. Их окна выходят на лужайку, где ты дважды выстрелил в ассистента полиции Даля.

ПХ: В Сёдермальме? Меня там вообще не было.

Эрик тщательно проработал мельчайшие детали, которые, взятые вместе, должны были составить надежную правдоподобную легенду.

— И что… это сработает?

Изменение приговора в реестре судимостей потребовало нового протокола допроса в рамках уже проведенного расследования, а также новых отметок в заключении Государственной пенитенциарной службы из тюрьмы, где, если верить изменениям, осужденный отбывал наказание.

— Это работает.

— В приговоре и в протоколе допроса сказано, что ты во время задержания трижды ударил ассистента полиции по лицу заряженным «радомом», а потом бил до тех пор, пока пострадавший не упал на землю без сознания.

РР: Ты пытался убить полицейского, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Одного из моих коллег. И я хочу знать, почему, твою мать, ты это сделал?

ПХ: Это вопрос?

РР: Я хочу знать — почему!

ПХ: Не стрелял я ни в какого полицейского в Сёдермальме. Потому что меня вообще не было в Сёдермальме. Но если бы я там был и если бы я стрелял в твоего полицейского, это значило бы, что я не особо люблю полицейских.

— После этого ты оттянул затвор и сделал два выстрела. Одна пуля попала полицейскому в бедро. Одна — в левое плечо. — Вильсон откинулся на покрытый пленкой диван. — Никто из тех, кто будет проверять твою легенду на прочность и кто сможет получить информацию из реестра судимостей или по эпизодам расследования, ничего не заподозрит. Я добавил еще примечание там, ниже, насчет наручников. Что ты весь допрос просидел в наручниках. Безопасности ради.

— Пойдет. — Пит сложил обе стопки бумаг. — Дай мне пару минут. Я еще раз пробегусь по тексту. Выучу наизусть.

Пит держал в руках приговор суда первой инстанции, который никогда не оглашался, и протокол допроса, которого никто не проводил. Однако именно эти бумаги позволят ему продолжать свою полицейскую работу в тюрьме.

Остался тридцать один час.

Четверг

Часы на обеих башнях Хёгалидской церкви пробили час пополуночи, когда он вышел от Вильсона, из «двойки», и через внутренний дворик и дверь другого дома попал на Хеленеборгсгатан. На улице все еще было удивительно тепло, словно уже весна переходила в раннее лето, — или же это внутренний жар погони? Пит снял пиджак и пошел к Бергсундс-странд, к автомобилю, оставленному почти на краю набережной; когда Пит завел мотор, фары осветили темную воду. Хоффманн проехал из Западного Сёдермальма в Восточный; такая ночь по идее должна бы выманить на улицу людей, что истосковались за зиму по теплу и теперь не хотят сидеть дома, но было пусто, шумный город уже уснул. После Слюссена Хоффманн прибавил скорость и промчался вдоль набережной Стадсгордскайен, но притормозил и свернул сразу перед мостом Данвикстуллсбрун и границей коммуны Накка. Вниз по Тегельвиксгатан, налево по Альснёгатан, до самого шлагбаума, закрывающего единственную автомобильную дорогу на Данвиксбергет.

Хоффманн вылез в темноту и встряхнул связку ключей, нашаривая кусочек металла размером в половину обычного ключа; Хоффманн давно носил его при себе — они с приятелем часто встречались. Он поднял, потом опустил шлагбаум и медленно покатил по извилистой дороге в гору, к уличному кафе, которое уже несколько десятилетий поджидало посетителей на самой вершине, предлагая им коричные булочки и вид на столицу.

Пит оставил машину на пустой парковке и прислушался к шуму воды у подножия скалы, там, где Данвикский канал впадает в залив Сальтшён. Несколько часов назад здесь сидели, держась за руки, посетители — болтали, тосковали или просто пили латте в том самом молчании, которое объединяет. Забытый стаканчик из-под кофе на одной скамейке, пара пластиковых подносов со смятыми салфетками — на другой. Хоффманн присел возле кафе с закрытыми деревянными ставнями, за стол, от ножки которого в бетонное основание уходила цепь. Хоффманн смотрел на город. Он прожил здесь большую часть своей жизни, но все еще чувствовал себя чужаком, который зашел на минутку в гости, а потом снова уйдет — туда, куда он на самом деле держит путь.