Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2 Страница 29

Что мне было ему сказать, я не знал. Но он не ждал ответа.

— Говорят, если хорошо колоться, долго не протянешь, полгода — год… А судя по тому, что здесь почти все места свободные, — и того меньше… Поэтому я с тобой сейчас прощаюсь. Завтра мы начнем говорить на разных языках, и друг друга уже не поймем.

— Ты, вроде, нормальный парень, — сказал я. — Прощаться вот решил… Тогда скажи мне, серьезно только, пока нам не вкололи… Что ты теряешь, чего ты так боишься лишиться?

— Ну, ты даешь, как это что?.. Может, тебе, почему-то не страшно. Мне страшно, страшно, и все. Что тут еще можно сказать.

— Почему страшно?

Я понимал, что достаю его. Своей наивностью, переходящей в жестокость. Но он мне, по-настоящему понравился. Нормальный парень, что еще.

— Ты, я вижу, Михаил, или дурак или садист… Заставляешь напрягаться мыслью. В такой момент. Не нужно напрягаться, — страшно, и все. Без всяких напряжений… Ты что, диссертацию приехал сюда писать, по поводу моих ощущений?

— Ты — обиделся, — сказал я. — Тебе жалко себя. Так тебе кажется… Поэтому ты обиделся на меня… Но все не так. Не так устроено… Вернее, не так плохо устроено, как ты сейчас думаешь.

— Я не пойму, ты о чем? — сказал Андрюха враждебно.

Он не хотел больше со мной прощаться. Так что у меня не получилось ему помочь…

Он никогда не умирал. Это отличало его от меня… Ему не хватало собственной смерти, — одной, или парочки-другой. Чтобы перестать обижаться на меня.

Он не знал, что когда умираешь, — ничего не теряешь. Смерть, — не отбирает ничего. Она просто подводит итог.

Как предполагал обидчивый Андрюха, — нам вкололи.

Делегацию медиков, — три мужика, ни одного из них в белом халате, вот что значит вдали от цивилизации, — народ встретил по-разному. Старожилы, — с выражением нетерпеливого ожидания на лице, вновь прибывшие, — кто равнодушно, а кто с явной неприязнью. Но на открытый бунт не решился никто.

Все мы были в одинаковой униформе и все на одно лицо. Поэтому кололи по списку. Расположились в столовой, разложив свои инструменты на обеденном столе. Выкрикивали фамилию, — счастливчик садился на стул, и тут же получал свою дозу.

— Хочешь, — сказал я Андрюхе, — я две приму. Мне все равно. За себя и за тебя?

Но он только неприязненно посмотрел на меня, от былой нашей назревавшей дружбы не осталось следа, — посмотрел неприязненно, и пошел в столовку, на ходу засучивая левый рукав…

Мне досталось, как всем, — два кубика благодатнейшей жидкости.

Они еще не растворились в крови, а я уже ненавидел их. Есть, есть в жизни место ненависти. Ненависть так же естественна, как естественно добро. И одно без другого не может существовать.

Ненависть, — мое оружие.

И ненависти — хватило. Она победила укольчик, когда тот еще и не начал действовать. Но снова пошел запах. Не такой гнусный, как прошлый раз, но его вредности хватило, чтобы наркоманы вокруг слегка поморщились.

Какое-то усилие было. И, наверное, оно вдохновило.

Я пошел в магазинчик, оставляя за собой след улетучивающегося амбре, подошел к прилавку и сказал:

— Две пачки красного «ЛМ».

— Вы из новой партии, — сказал продавец заискивающим тоном, — для вас две недели кредит, до первой зарплаты. Может быть, хотите чего-нибудь еще?

Совсем другой, почему-то, разговор.

— Нет, — сказал я.

Он выложил на прилавок обе пачки, и пожаловался:

— Никто ничего не покупает. Предполагалось, здесь будет центр торговли, старатели станут стоять в очереди, — но никому ничего не нужно. И такая большая текучесть кадров… Если так пойдет дальше, придется лавочку закрывать.

— Я вам сочувствую, — сказал я, потому что в этот момент на самом деле сочувствовал несчастному продавцу. Он так искренне печалился. И так вежливо, почему-то, говорил со мной.

— Если бы не виповцы, давно бы закрылись, — сказал продавец.

— Какие виповцы? — спросил я.

— Ну, если вы будете хорошо работать, и вам повезет, то станете жить не здесь, а в соседнем корпусе. Там у каждого старателя — своя комната, телевизор, холодильник. Виповец может даже девушек себе на выходные заказывать. Только никто из них ни разу еще ни одной девушки не заказал…

— Так на работе вкалывают, что ни на что другое сил уже не остается? — спросил я.

— Им видней, почему, — уклончиво сказал продавец. — Вы скоро все будете знать, лучше меня.

— Когда нам на работу? — спросил я.

— Завтра, — сказал продавец, — прямо завтра с утра и пойдете…

Бухгалтер оказался не из братков, это был представитель следующего призыва. И Колян, глядя на него, почувствовал эту смену поколений.

Был он в очках, без черной рубашки и золотой цепи на шее, — а в костюме, и при галстуке. И наверняка, при нем не было никакого личного оружия.

Но вид у него был до предела деловой и самоуверенный. Такому дать слегка поддых, и весь его гонор тут же слетит. Вот тогда-то можно будет и пообщаться, — когда он будет без этого своего гонора.

— С таким любопытством к вам летел, — жал он изо-всех своих хилых сил руку Коляну, — столько всего про ваши чудеса наслышался… Здесь можно открыто? Ничего, что я так, прямым текстом?

— Ничего, — добродушно разрешил ему Колян. Хотя так и подмывало двинуть его слегка, так, для острастки. Потому что салаг нужно воспитывать, если их не воспитывать, они начинают наглеть.

— Надеюсь, первым делом покажете их мне. Ваши чудеса…

— Может, давай на «ты», — предложил Колян. — Здесь у нас все по-простому, скоро сам увидишь. Жуем картошку с селедкой, пьем простую водку, и обращаемся друг к другу на «ты».

— Давай, — с легкостью согласился бухгалтер, и этой своей легкостью опять слегка разозлил Коляна. — Какая у нас программа?

— Ты с дороги не устал?

— Да какая дорога, разве это дорога, — тьфу.

— Тогда — в музей.

Музей соорудили для любопытствующего начальства, — и правильно сделали. Самому было иногда интересно поглядеть на всю эту трехомудию. И каждую неделю прибавлялось что-нибудь новенькое.

— У тебя кличка есть? — спросил Колян. — Как тебя братишки между собой зовут?

Бухгалтер улыбнулся Коляну смущенно, как несмышленому ребенку, которому нужно объяснить что-то до предела очевидное, что он сам давно уже должен знать. Улыбнулся и сказал:

— Мы теперь против кличек… По этому поводу была целая дискуссия в наших кругах, как раньше говорили — «базар». Большой базар был по этому поводу, и решили постепенно от кличек отказываться… Добровольно, конечно, кто хочет. Так что я Кирилл Николаевич Тихомиров. Короче, — Кирилл.

— На меня братишки тоже наехали, говорят, руководишь таким объектом, а все Колян да Колян… Не солидно… Да и не мальчик давно… Так что я согласен, но только это как-то не по понятиям. Вот, что меня смущает.

— Понятия тоже меняются, — сказал как-то очень многозначительно, бухгалтер.

Между тем, подъехали к музею. Ему отвели место недалеко от общежития старателей, чтобы зря не тратиться на заборы, колючку и охрану. Но музей, поскольку его постоянно посещали делегации, отделали по первому классу. Чтобы было не стыдно войти.

Если по-честному, музей — был слабостью Коляна. Что-то вроде дитяти, которому он отдавал всего себя. Без остатка.

Он сам бы толком не смог объяснить, почему так получилось, что пустяковое строительство так заняло его, так понравилось, что он считал его делом, чуть ли не чести.

Сначала, когда решили этим заняться, хотели отвести под него старое здание склада, расставить там столы и шкафы, покрасить полы, и, вроде, все.

Но на практике, ремонтом занимались все, даже братаны, которые ходили туда, типа на воскресник, — но попробуй не пойди, не повкалывай, когда просит об этом Колян, — а о мужиках и говорить нечего. Ремонтная бригада начинала пахать с первым светом, и заканчивала, когда становилось темно.

Специально из Москвы пригнали самолет с оборудованием. Колян за пару недель перед этим целый вечер листал толстый каталог и подчеркивал там карандашом все, что ему понадобится. По этому каталогу — и привезли.

Бабок на это удовольствие ушло немеренно. Но бабки были не его личные, так что жалеть не приходилось.

Получились паркетные полы, своя автоматическая котельная на мазуте. И поэтому — паровое отопление. Для посетителей завели огромные тапочки, которые можно было надевать прямо на сапоги, что не портить наборный пол. У каждого шкафа с экспонатами была персональная подсветка. На стенах висели приборы, измеряющие влажность, а один из них, самый главной, к которому стекалась вся информация, рисовал диаграмму изменения температуры, на ленте.

Кому нужна эта температура, и зачем, — никто не знал. Никому она не нужна. Но так было положено. Раз музей, так уж, чтобы все было по-настоящему…