Эндрю Пайпер - Демонолог Страница 3

– Дэвид! – зовет он меня. – На пару слов!

Как он выглядит, этот хлыщ? Как нечто ловкое и пронырливое, но на удивление плотоядное. Нечто с когтями.

– Еще год прошел, – говорит он, встав напротив меня и несколько театрально задыхаясь.

Он подмигивает мне, улыбается, показывая зубы. Это те его выражения лица, как я догадываюсь, которые были сочтены «очаровательными», когда он первые разы отправлялся с моей женой «попить кофейку» после занятий йогой. Именно это слово она использовала, когда я задал ей всегда первый и всегда бессмысленный и бесполезный вопрос мужа-рогоносца: «Почему именно он?» Она пожала плечами, словно ей не требовалось никакого объяснения этого поступка, и ее крайне удивило, что оно может потребоваться мне. «Он очарователен», – в конце концов сообщила она, как бы присев на это слово, как бабочка вдруг решает отдохнуть именно на этом цветке.

– Послушайте, я не хочу, чтобы это вызывало какие-то сложности и трудности, – начинает Уилл Джангер. – Мне просто очень жаль, что все так обернулось.

– И как именно?

– Простите?

– И как именно все это обернулось?

Он выпячивает нижнюю губу, словно его здорово обидели. Теоретик! Теория струн! Вот чему он учит, вот о чем он толкует с Дайаной, когда слезает с нее. Что вся материя, если ободрать ее, раздеть и разложить всю, до основ, окажется связанной невозможно микроскопическими струнами. Не знаю, как там с материей, но вполне могу поверить, что это все, из чего сделан сам Уилл Джангер. Из невидимых струн, которые поднимают ему веки и углы рта – профессионально состряпанная и представленная кукла. Марионетка.

– Я просто стараюсь вести себя в этом деле как взрослый человек, – говорит он.

– У вас есть дети, Уилл?

– Дети? Нет.

– Конечно, у вас их нет. И никогда не будет, вы же сами эгоистичный ребеночек, – говорю я, надуваясь сырым воздухом. – Ты, видите ли, стараешься вести себя в этом деле как взрослый человек! Мать твою так! Думаешь, это сцена из какой-то драматической фигни из семейной жизни, идущей где-то в Гринуич-Вилидже, на которую ты затащил мою жену? Из какой-нибудь насквозь лживой дряни, которую этот парень из «Таймс» назвал «поставленной столь натуралистически»? А как же быть в реальной жизни? Мы скверные актеры. Мы тупицы и недотепы, которые причиняют друг другу боль. Ты этого не чувствуешь, ты на это просто не способен, но боль, которую ты причиняешь – причиняешь моей семье, – она разрушает нашу жизнь, ту, что мы прожили вместе. Жизнь, которая у нас была.

– Послушайте, Дэвид, я…

– У меня есть дочь, – перебиваю его, продолжая наступать, словно паровой каток. – Маленькая девочка, которая понимает, что что-то не так, что-то неправильно, и в результате она проваливается в этот мрак, из которого я не знаю, как ее вытащить. Знаешь ли ты, что это такое – видеть, как твой ребенок, твое все на свете, буквально распадается на части? Конечно, не знаешь. Ты же пустышка. Социопат summa cum laude[7], который болтает ни о чем, несет всякий бессмысленный вздор и этим зарабатывает себе на жизнь. Невидимые струны! Ты специалист по пустоте. И сам ты – ходячая и говорящая пустота.

Я и не ожидал, что все это ему выскажу, но рад, что так вышло. Потом, позднее, я пожалею, что не могу запрыгнуть в машину времени, возвратиться в этот момент и выдать более искусно составленное оскорбление. Но на данный момент и так неплохо.

– Это странно и забавно, что вы такого обо мне мнения, – говорит он.

– Странно? Забавно?

– Вы слишком ироничны. Вероятно, лучше так выразиться.

– Никакой иронии тут нет.

– Кстати, это Дайана придумала. Чтобы мы поговорили.

– Ты лжешь. Она отлично знает, что я о тебе думаю.

– Да, но знаете ли вы, что она думает о вас?

Тут струны, за которые дергают марионетку, пропадают. И Уилл Джангер улыбается неожиданной улыбкой триумфатора.

– Вас здесь нет, – говорит он. – Вы отсутствуете, вы где-то еще. Вот что она говорит. «Дэвид? – говорит она. – Да откуда мне знать, что чувствует Дэвид? Его же здесь нет!»

На это мне ответить нечем. Потому что это правда. Это смертный приговор нашему браку, я бессилен исправить сделанную ошибку, искупить вину. И виноват в этом вовсе не мой трудоголизм, не роман на стороне или какое-то всепоглощающее хобби, не стремление уйти в себя, отдалиться на какое-то расстояние, к чему имеют склонность мужчины, дотащившиеся до среднего возраста. Часть меня – та часть, которая нужна Дайане – просто отсутствует, она больше не здесь. В последнее время я могу находиться в одной комнате с ней, лежать в одной постели, но если она протянет ко мне руку, то преуспеет не больше, чем если бы она попыталась дотянуться до луны. О чем бы я спрашивал, чего бы просил, если бы верил, что молитва может сработать и помочь? Что я потерял, что утратил? Чего у меня никогда не было, если уж начать с самого начала? Каким именем назвать паразита, который сосал меня, питался мной, а я этого даже не замечал?

Из-за туч выглядывает солнце, и весь город тут же озаряют его лучи, ступени библиотеки сверкают. Уилл Джангер морщит нос. Он же кот! Теперь я это ясно вижу, жаль только, что с таким опозданием. Черный кот, который перешел мне дорогу.

– А денек-то нынче жаркий будет, – говорит он и уходит, растворяется в потоках света.

Я направляюсь мимо бронзового роденовского Мыслителя («У него такой вид, словно у него зуб болит», – однажды совершенно справедливо заметила по поводу этой статуи Тэсс) и дальше, к философскому факультету. Мой кабинет на третьем этаже, и я поднимаюсь по лестнице, цепляясь за перила, иссушенный внезапно наступившей жарой.

Когда я добираюсь до своего этажа и заворачиваю за угол коридора, меня внезапно поражает приступ головокружения, да такой сильный, что я хватаюсь за стену и припадаю к кирпичной кладке. Со мной такое нередко бывает: вдруг накатывает такая паника, от которой перехватывает дыхание. Мама называла это «приступ дурноты». Но сейчас это что-то совсем другое. Явственное ощущение, что я падаю. Не с высоты, но куда-то в бесконечное пространство. В бездонную пропасть, которая заглатывает меня, это здание, весь мир одним безжалостным глотком.

Потом это прошло. Прошло и оставило меня, довольного, что никто не видел, как мне вдруг вздумалось обниматься со стеной.

Вокруг никого, только какая-то женщина сидит на стуле возле двери в мой кабинет.

Недостаточно молодая, чтобы быть студенткой. Слишком хорошо одетая, чтобы принадлежать к академическому миру. Сначала я решил, что ей лет тридцать пять, но когда подошел поближе, то увидел, что она выглядит старше. У нее слишком сильно торчат наружу кости – результат преждевременного старения от беспорядочного, плохо организованного питания. Она вся выглядит какой-то оголодавшей. И при этом худой, хрупкой, чего не могут скрыть ее костюм от хорошего портного и длинные, крашенные в черный цвет волосы.

– Профессор Аллман?

Она говорит с европейским акцентом, но каким-то трудно определимым. Он с равной вероятностью может быть французским с американским привкусом, немецким или чешским. Акцент, который отлично скрывает происхождение человека, а вовсе не выдает его.

– У меня сегодня неприемный день.

– Да, конечно. Я прочитала ваше расписание на двери.

– Вы пришли по поводу какого-то студента? Ваш ребенок учится в моей группе?

Я привык к подобным сценам: родитель, случайно залетевший в наши академические края, родитель, в третий раз заложивший дом, чтобы засунуть свое чадо в престижный колледж, явился просить за студента-недотепу, свою большую надежду. Но когда я задаю женщине этот вопрос, я уже знаю, что дело вовсе не в этом. Она пришла именно ко мне.

– Нет-нет, – отвечает она, убирая с губ выбившуюся из прически прядь волос. – Я пришла, чтобы передать вам приглашение.

– Мой почтовый ящик внизу. Вы можете опустить туда все, что адресовано мне. Или оставить у привратника.

– Это устное приглашение.

Гостья встает. Она выше, чем можно было ожидать. И хотя выглядит она все такой же обеспокоенно-тоненькой, какой выглядела сидя, в ее сложении не заметно слабости. Плечи женщины расправлены, она высоко держит острый подбородок.

– У меня назначена встреча в городе, – говорю я, хотя уже тяну руку к дверной ручке, чтобы открыть дверь в кабинет. А она подходит ближе, готовая последовать за мной внутрь.

– Я займу всего минуту вашего времени, профессор, – говорит она. – Обещаю, что долго вас не задержу, так что вы не опоздаете.

Мой кабинет невелик, а книжные полки и стопки бумаг еще сильнее сокращают его пространство. Я всегда полагал, что это придает кабинету некоторый уют. Этакое гнездышко ученого. Но сейчас, когда я падаю в кресло за своим письменным столом, а эта Худая женщина садится на древнюю скамейку, с которой мои студенты обычно умоляют о переносе срока сдачи очередной работы или выпрашивают более высокий балл, здесь можно просто задохнуться. Воздух какой-то разреженный, словно мы перенеслись куда-то в горы, высоко над уровнем моря.