Мари Хермансон - Человек под лестницей Страница 3

Фредрик поднялся на второй этаж, осмотрел и опробовал машину. Она работала безупречно.

Немного позже, когда Фредрик брился, собираясь на вернисаж, он заметил, что от раковины отбит кусок мрамора сантиметров десять.

Это была очень красивая раковина. Округлой чашевидной формой она напоминала ванны на виллах римских патрициев. Изящная форма, кремово-белый цвет, полированная поверхность — и вдруг такое!

Вид этого повреждения вызывал у Фредрика почти физическую боль, как будто это у него вырвали кусок плоти. Ему казалось, что произошло нечто судьбоносное и ужасное. Было разбито что-то нежное и совершенное, то, что невозможно починить ни за какие деньги. Он испытывал такое же чувство, какое бывает у ребенка, когда он разобьет или сломает что-то ценное и приходит в отчаяние оттого, что мама будет его ругать, вместо того, чтобы пожалеть.

Он глубоко вздохнул и попытался взять себя в руки. Так как отбит был большой кусок, его, вероятно, можно приклеить, если, конечно, он остался цел. Фредрик поискал кусок на полу, но ничего не нашел. Может быть, он закатился под стиральную машину или под ванну, но сейчас у Фредрика не было времени искать его там.

Пол был усеян мелким белым порошком, из чего Фредрик заключил, что осколок разлетелся на мелкие кусочки, а рабочие, чувствуя свою вину, вымели их или распихали по карманам, чтобы он не сразу заметил, что случилось.

Что скажет Паула? Она очень любила эту раковину. Непонятно почему Фредрик чувствовал себя виноватым.

Потом он посмотрел на часы, понял, что пора ехать на вернисаж, и позвал Фабиана из сада. Он сумел подавить неприятное чувство, но оно вернулось, когда он, поставив на подоконник стакан с сидром, принялся любоваться мраморно-белыми, гладкими руками жены.

Казалось, она вдруг вернулась к реальности и обратилась к нему:

— Фредрик, будь так любезен, поднимись наверх, посмотри, как там Оливия. Она спит, но на всякий случай…

Наверху, под низкими стропилами крыши, все уже было готово для праздничного банкета. Треугольная щипцовая сторона чердака была целиком застеклена, и из этого окна открывался захватывающий вид на море и острова.

На полу стояла складная детская коляска. Фредрик присел на корточки и вгляделся в круглое детское личико. Оливия, как обычно, спала очень крепко, несмотря на сильный шум внизу. Она была надежным ребенком, для всего у нее было отведено точное время. Когда она спала, разбудить ее было практически невозможно.

Личико девочки временами подрагивало, словно по ее нервам проносилось дуновение невидимого ветерка. На лице в такие моменты отражались самые разнообразные чувства: радость, печаль, боль, ярость, — но ни одно из них не задерживалось надолго. Ветер стихал, и личико снова становилось ясным и умиротворенным.

Как она прекрасна, его дочурка. И с каким трудом она ему досталась. Ему пришлось просить и умолять. После появления на свет Фабиана Паула объявила, что ни за что на свете не будет больше рожать.

Это были долгие и тяжкие роды. Наверное, не тяжелее, чем у других первородящих, но Паула всегда страдала необъяснимым страхом перед всем, что могло причинить телесную боль. Когда у нее брали кровь, она могла упасть в обморок, когда ходила к дантисту, зубы ей лечили под гипнозом. При рождении Фабиана ей не дали наркоз, как обещали, и из-за этого, как думала Паула, роды стали для нее травмой, которую не смогли забыть ни она, ни Фредрик.

Ее страх сильно трогал Фредрика, потому что вообще-то Паула была очень сильной личностью. Она могла подвергать себя непомерным физическим нагрузкам, бесстрашно каталась на горных лыжах и ходила под парусом при самом сильном ветре, что очень нравилось Фредрику.

После рождения Фабиана Фредрик твердо решил, что он останется их единственным ребенком.

Но он очень хотел девочку. Втайне он очень жалел о том, что Фабиан был мальчиком.

Да и вообще, очень рискованно иметь только одного ребенка. Фредрик был предусмотрительным человеком, всегда готовым к худшему. Не в его обычае ставить все на одну карту. Риск лучше делить.

По собственной инициативе он навел справки об альтернативных методах ведения родов, о болеутоляющих средствах и психотерапевтических методиках подавления страха. Наконец ему удалось заинтересовать Паулу кесаревым сечением. Кесарево сечение и полный наркоз — это было единственное, что она могла себе представить. И письменное обещание наркоза за подписью ответственного врача.

Фредрик нашел частнопрактикующую акушерку. Она как раз специализировалась на женщинах со страхом родов. Паула разрешила ей удалить спираль и наблюдать во время беременности. Но в глубине души Паула очень боялась родов и, забеременев, часто плакала и говорила об аборте. Фредрик утешал ее, как только мог, убеждал, что на этот раз все будет по-другому. Он изо всех сил охранял ее покой, ничем не тревожил, но в глубине души его самого мучил отчаянный страх. Паула могла не выдержать и сделать аборт. Ребенок может родиться до срока, и тогда не будет никакого кесарева сечения. Врача в последнюю минуту могут вызвать на какой-нибудь неотложный случай. Как много всего может произойти. Паула хотела гарантий, но они оба прекрасно сознавали, что никаких гарантий быть не может.

Но все прошло как по маслу. Оливию в конце беременности извлекли из бесчувственного тела матери. Личико ребенка было гладким и спокойным, а не обезображенным и сморщенным, как у детей, родившихся естественным путем. У новорожденной было немного удивленное выражение лица, как будто ее пробудили от сладкого сна, каким она спала в утробе Паулы. Хорошо ли это, что она сократила свой путь в жизнь, избежав обычной трудной дороги?

Они прозвали ее императрицей, памятуя о том, как она появилась на свет, но это прозвище шло ей также из-за ее необычайно приятной внешности.

Фредрик был бесконечно благодарен всем. Врачам, акушерке, медицинским сестрам. Но больше других он был благодарен Пауле, которая перенесла все, невзирая на панический страх. Он не ведал, что такое боязнь родов, он не очень боялся боли, но знал, что такое паника. Когда Паула вышла из наркоза и мир стал постепенно принимать четкие очертания, он заглянул в ее широко распахнутые глаза и увидел в них что-то до боли знакомое. Паника сплотила их. Редко обнаруживаемая, тщательно скрываемая паника. Он поцеловал ее дрожащие губы и сказал:

— Все прошло хорошо. Она — чудо. Спасибо тебе, Паула, спасибо.

Он знал, что никогда больше не сможет ее ни о чем попросить. Она и так сделала для него больше, чем он имел право от нее требовать.

Он задумчиво смотрел на спящую дочку, странно, по-детски, удивляясь тому, что он, мужчина, смог сотворить это женственное создание. Естественно, не он один участвовал в этом акте творения, но пол ребенка определяется мужским семенем. И вот из него, из его мужской части, вышло нечто женское. Девочка!

Он подавил остро нахлынувшее желание наклониться к коляске и поцеловать ребенка в губы — девочка могла проснуться. Вместо этого он подошел к стеклянному торцу крыши и стал смотреть на весеннее море, радовавшее глаз темными, чернильными тонами. Надо было возвращаться в зал, но он продолжал медлить.

Он может поговорить с Паулой, если она освободилась. Можно пообщаться и с Бодиль, во всяком случае, перекинуться с ней парой слов, если она уже куда-нибудь не ускакала. Может быть, он встретит здесь и знакомых, сотрудников из муниципалитета, друзей Паулы, возможно, и ее родителей, они частенько приезжали на ее выставки. Ну и, в конце концов, должен же он сам посмотреть, что там висит на стенах. Искусство. Наверное, Пауле придется что-то рассказывать о своих картинах.

Вообще, с искусством Паулы все было очень сложно, и Фредрик не знал, чего от него ждать, но он знал, что из-за этого искусства чувствовал. Чувство это нельзя было назвать приятным, но он не мог высказать такое вслух.

В работах Паулы сочетались коллаж и живопись. В начале экспозиции были выставлены идиллические пейзажи с красными домиками и зелеными лугами, ностальгические представления художницы о прежней сельской, не замутненной индустриальной грязью жизни. Вероятно, это была своеобразная пародия на искусство уличных торговцев. Иногда она и в самом деле пользовалась как заготовками такими массово сляпанными шедеврами, внося изменения прямо на исходный холст. На фоне идиллии выделялись фотографии, вырезанные из порнографических журналов. Действительно, было что-то остроумное в напряженных мужских членах, торчавших из-за березовых стволов и конюшен. Но были и устрашающие картины. Например, связанная голая женщина, по которой смеющийся крестьянин изо всех сил молотил цепом, или толпа голых женщин, загнанных вместе со свиньями в хлев. Это было отвратительно и гадко, вызывало стыд и тошноту.

Эти картины были неприятны всем, но более всего тому, кто был женат на художнице, их сотворившей. Невольно возникал вопрос: что за человек Паула, если может рисовать такую гадость? Неужели такая непристойность может гнездиться в ее красивой головке?