Стивен Миллхаузер - Метатель ножей Страница 3

Женщина подвела его к деревянной перегородке и жестом показала, что следует встать спиной к дереву. Прошла к столу в глубине сцены, что-то взяла и отнесла к перегородке. Подняв левую руку мальчика и вытянув ее по дереву на уровне плеча, женщина подняла это что-то к его запястью и начала прикреплять к дереву. Оказалось, это скоба. Потом женщина расправила ему руку: ладонью к нам, пальцы вытянуты. Отступив, задумчиво глянула. Подошла с другой стороны и нежно взяла мальчика за руку.

Огни на сцене потускнели, потом красный прожектор осветил Хенша и шкатулку с ножами.

Другой прожектор, лунно-белый, высветил вытянутую руку мальчика. С другой его бок оставался в тени.

Представление словно дразнило нас обещанием опасности, тревожного поворота, недопустимого и даже невообразимого, однако мы напоминали себе, что до сих пор мастер всего лишь слегка царапал кожу, что это, в конце концов, публичный номер, и он с ним прекрасно разъезжает повсюду, что мальчик, похоже, спокоен; нам не нравился преувеличенный световой эффект, вся эта грубая мелодрама, но мы втайне восхищались тем мастерством, с каким представление играло на наших страхах. Чего именно мы боялись, мы не знали, не могли сказать.

Но вот – метатель ножей, умытый кровавым светом, вот – бледная жертва, прикованная к стене; во тьме – таинственная женщина; и ослепительный свет, тишина, сам ритм всего вечера обещают, что мы сейчас вступим во мрак сновидений.

И Хенш взял нож и метнул; некоторые услышали резкий вздох мальчика, другие – тонкий вскрик. В белизне света мы увидели нож в центре его окровавленной ладони. Кто-то рассказывал, что в тот момент, когда вонзился нож, потрясенное лицо мальчика вспыхнуло напряженным, почти болезненным восторгом. Белый прожектор внезапно осветил женщину в черном, она подняла свободную руку мальчика, словно провозглашая триумф; затем торопливо выдернула лезвие, кусками марли обернула мальчику ладонь, вытерла его взмокшее от пота лицо салфеткой и увела со сцены, одной рукой крепко обняв за талию. Никто не издал ни звука. Мы смотрели на Хенша, а тот взглядом следил за ассистенткой.

Вернувшись одна, она выступила вперед и обратилась к нам, а огни рампы загорелись вновь.

– Ты храбрый мальчик, Томас. Ты не скоро забудешь этот день. А теперь я должна сказать, что сегодня вечером у нас остается время только на один номер. Я знаю, многие из вас хотели бы получить метку на ладонь, как Томас. Но теперь я спрашиваю о другом. Есть ли среди присутствующих кто-нибудь, кто хочет… – Тут она остановилась – но не колеблясь, а словно для того, чтобы подчеркнуть. -…принести полную жертву? Это окончательная метка, метка, которую можно получить лишь однажды. Пожалуйста, хорошо подумайте, прежде чем поднять руку.

Мы хотели, чтобы она продолжила, чтобы понятно объяснила, что подразумевает под этими загадочными словами, которые донеслись до нас так, будто она шепнула на ухо, в темноте; словами, что насмехались, даже ускользая от нас, – и мы напряженно, почти страстно оглядывались, словно одно это доказывало нашу бдительность. Ни одной руки мы не увидели; может, в самой сердцевине нашего облегчения и таился намек на разочарование, но тем не менее то было облегчение; пусть все представление словно шло к какому-то сокрушительному моменту, которого так и не случится, однако наш метатель ножей нас все-таки развлек, разве нет? Нас завели далеко, и мы готовы ему аплодировать, даже сомневаясь в его жестоком искусстве.

– Если никто не желает, – сказала женщина, пристально вглядываясь в нас, точно пытаясь различить, о чем это мы про себя думаем, а мы, точно избегая ее глаз, вертели головами. – О… да?

Мы тоже ее разглядели, эту наполовину поднятую руку, – она, наверное, все время была поднята, невидимая за креслами в сумраке, – и увидели, как незнакомка поднялась и стала медленно пробираться мимо поджатых коленей, подобранных пиджаков и привставших силуэтов.

Мы глядели, как она поднимается по ступенькам на сцену – высокая угрюмая девушка в джинсах и темной блузке, сутулая, с длинными гладкими волосами.

– А как тебя зовут? – спросила тихо женщина в черном; ответа мы не услышали. – Хорошо, Лаура. И ты готова получить последнюю метку? В таком случае, ты, должно быть, очень храбрая.

– И повернувшись к нам, женщина добавила: – Я прошу вас – пожалуйста – сохранять абсолютную тишину.

Она отвела девушку к черной деревянной перегородке и просто поставила ее там: подбородок вверх, руки неловко висят по бокам. Темная женщина отступила, словно оценивая свою работу, а затем ушла в глубину сцены. Тут некоторым из нас явилась неясная мысль – окликнуть, потребовать объяснений, но мы не знали, против чего станем протестовать, и к тому же нас остановил страх сбить Хеншу удар, или даже причинить вред: мы увидели, что он уже выбрал нож.

То был новый нож, или мы так решили – длиннее и тоньше. И нам почудилось, что там, на сцене, все происходит слишком быстро, ибо где же прожектор, где драма внезапной тьмы, – но Хенш, пока мы удивлялись, сделал то, что делал всегда, – метнул нож. Кто-то услышал, как девушка вскрикнула, кого-то потрясло ее безмолвие, но все мы услышали, как нож не стукнулся об дерево.

Вместо этого мы различили звук мягче, тревожнее, звук, почти подобный тишине, и кто-то говорил, что девушка глянула вниз, будто удивившись. Другие утверждали, что в ее лице, в выражении глаз увидели восторг. Она упала на пол, темная женщина выступила вперед и указала на метателя ножей, а тот впервые обратил внимание на нас. И поклонился нам: глубокий, медленный, грациозный поклон, поклон мастера, до земли. Красный занавес стал медленно опускаться.

Включили верхний свет.

Покидая театр, мы все решили, что это было блестящее представление, хотя не могли отделаться от чувства, что метатель ножей зашел слишком далеко. Он подтвердил свою репутацию, нет слов; он и не пытался заигрывать с нами, и все равно мы ни на секунду не могли отвести от него пристального взгляда. Однако же мы считали, что ему следовало найти какой-то другой способ. Разумеется, последний номер скорее всего был постановкой, девушка наверняка с улыбкой вскочила на ноги, как только упал занавес, однако кто-то припоминал того или иного рода малоприятные слухи, стычки с полицией, иски и встречные иски, грязные делишки. В любом случае, мы всё повторяли себе, что ее вовсе не принуждали, ни одного из них нисколько не принуждали. И уж точно любой на месте Хенша имеет право совершенствовать свое искусство, выдумывать новые номера, язвящие любопытство, – в самом деле, такие улучшения абсолютно необходимы, ибо без них метатель ножей не может и надеяться обратить на себя внимание публики. Как и всем нам, ему приходится зарабатывать на жизнь, а это, следует признать, в наше время непросто. Но в конечном итоге, когда были взвешены все «за» и «против», и тщательно рассмотрены все аспекты, мы так и не смогли отделаться от чувства, что метатель ножей действительно зашел слишком далеко. В конце концов, если поощрять подобные представления, если их хотя бы терпеть, то чего нам ждать в будущем? Разве это не опасно? Чем больше мы об этом размышляли, тем неуютнее нам становилось, и еще долго по ночам, выныривая из тревожных сновидений, мы в смятении и страхе вспоминали гастролирующего метателя ножей.

СВИДЕЛИСЬ

Я девять лет не имел от друга никаких вестей, но не удивился, – ну, не слишком, – когда от него пришла записка, поспешно нацарапанная карандашом. Он сообщал, что «обзавелся женой», и приглашал в гости – в какой-то северный городок, о котором я никогда раньше слышал.

«Приезжай на 16-еи 17-е, – вот что он написал. – К обеду». В бесцеремонности этого приказания – Альберт в лучшем виде. Он набросал карту: маленький черный кружок – «Деревня», маленький белый квадратик – «Мой дом». Между ними – волнистая линия. Под нею значилось: «плюс-минус 3,5 мили». Над ней – «Дорога 39». Знаю я эти сиротливые северные деревушки – молельный дом, три бара и бензоколонка с единственным насосом. Я представил себе, как Альберт в иронической отрешенности живет со своими книгами и маниями. А вот жену его представить не мог. Мне всегда казалось, что Альберт не из тех, кто женится, хотя женщинам он нравился. У меня уже были планы на выходные, но я всё отменил и отправился на север.

Я по-прежнему считал Альберта своим другом, в некотором роде – своим лучшим другом, несмотря на то, что мы не общались девять лет. Скажем так: когда-то он был моим лучшим другом, и думать о нем иначе было нелегко. Даже в те времена крепкой дружбы – последние два курса колледжа и потом еще год, когда мы виделись ежедневно, – другом он был трудным и требовательным. Презирал традиции, однако был сдержан в привычках, порой у него случались вспышки, иногда он внезапно замолкал, серьезный на грани сарказма, нетерпимый к посредственности, про. клятый неизменным чутьем на малейшую фальшь фразы, жеста или взгляда.