Александр Егоров - Пентхаус Страница 3

Теперь-то я понимаю, что он имел в виду.

Итак, я работал на Литвака, ездил на «фиесте» и встречался с инспектором по работе с несовершеннолетними. Когда моя подруга привела домой беглую Маринку, я изумился, но не слишком.

«Это Артем. Мой друг, — так она меня представила. А потом обратилась уже ко мне: — Артем, пусть Маринка посидит у нас немного. Мы поговорим кое о чем».

Моя подруга — добрая девушка. Жаль, что в те времена мы не думали о детях. Она стала бы хорошей матерью.

«Ладно», — сказал я. Было лето, и я ходил по дому в трусах. Если вы полагаете, что вот тут-то все и произошло, вы серьезно ошибаетесь.

Потом мы сидели на кухне. Собственно, Маринка на меня даже не смотрела. Она играла с Танькиным серым попугаем, тот — охотно с ней разговаривал; потом она рассказывала, как ездила в Люберцы к своей полоумной бабке и как та ее не узнала; о том, как ей пришлось ночевать в подъезде и еще о чем-то грустном и недопустимом. У моей подруги блестели глаза.

Кончилось тем, что они уединились в ванной. Оттуда доносился плеск воды и приглушенные голоса. Час спустя Маринка вышла оттуда в моем (я нехотя подчеркиваю это) халате, совсем не по росту, и с мокрой челочкой, скрытой под махровым полотенцем. Моя подруга взъерошила мне волосы и кинула взгляд на мелкую; та улыбнулась, как ни в чем не бывало. Вечером беглянку отвезли обратно в интернат, в милицейской «пятерке», хотя и без мигалок. Я пил коньяк и смотрел телевизор — один, если не считать старого умного Жако. Но тот помалкивал в своей клетке, а может, спал.

Я и не думал, что эта история продолжится. Просто однажды, год спустя, Маринка стояла у меня на пороге. По удивительному совпадению, за неделю до этого мы разругались с моей девушкой-инспектором.

«Можно, я побуду у вас немного?» — спросила она тихо.

Впустил я ее или нет? Да, впустил.

Не шейте мне вашего Набокова. От бедного Г. Г. меня отделяет целая вечность счастливой сексуальной жизни с ровесницами. И еще одно важное обстоятельство: до меня у Маринки не было никого. Что тоже очень нетипично.

— Можно, я побуду у тебя немножко? — спрашивает она сейчас.

— Можно, — отвечаю я как можно равнодушнее. — Побудь. Немножко.

А сам зажимаю нос, чтобы не рассмеяться.

Ночью я смотрю почту. Это конфиденциальные письма, они касаются личных дел моих клиентов. Эти личные дела — ну, не все, а некоторые — я извлекаю из общей базы, архивирую и пересылаю куда следует.

Это одна из причин, по которым я занимаюсь тем, чем занимаюсь. И почему я до сих пор в этом бизнесе.

«Такой талант нельзя зарывать в землю, — заявил однажды Алексей Петрович, мой куратор. — Кто-нибудь выроет обязательно. А что, если враг?»

Талант, думал я. Как странно. Я просто вижу картинки.

Я даже не помню, когда это случилось в первый раз. Точнее, помню, но неотчетливо. Иногда мне кажется, что я родился таким, иногда — что нет.

Еще в университете я скачивал и читал очень продвинутые и не всегда легальные работы по психотерапии и NLP. По большей части там говорилось о том же, о чем я думал, — и в то же время не о том; это напоминало учебник по рисованию для слепых. Там было подробно описано, как можно наощупь внедряться в чужое сознание, но ни одна собака не объясняла, как быть, если чужое сознание живет прямо в твоей голове.

«А ты не бери в голову, — сказал мне куратор. — Просто работай. Мы должны быть в этом космосе первыми».

Я не против. Сложность в другом. Прочитав хоть раз чужие мысли, навсегда теряешь веру в людей.

Поэтому-то цыганки говорят: нельзя гадать на кого любишь.

Я захлопываю крышку ноутбука. Что тут гадать, и так все ясно.

Клянусь, когда-нибудь я заработаю миллион долларов и брошу работу. Я куплю квартиру в пентхаусе, со стеклянными стенами, с видом на реку и на весь огромный город.

Утром я первым увижу, как восходит солнце. Я встану абсолютно голым у панорамного окна, и свет ночника будет отражаться в темном стекле. По моему велению стекло поползет в стороны, и я выйду на крышу, под небесный купол. Небо на востоке засветится розовым, а надо мной все еще будут гореть звезды; а потом ночь растворится, и река покажется, а по реке там, далеко, поплывет речной трамвайчик.

Но сейчас Маринка спит, уткнувшись носом в подушку, и я боюсь ее разбудить. За окном висит луна. В квартире тихо, алкоголики выше этажом нажрались и уснули, соседская овчарка за стеной полаяла немного и уснула тоже.

Я гляжу на Маринку. Утром мне нужно будет обязательно закинуть ее обратно в интернат, пока директор не вернулся. Я люблю ее. Я никого больше не люблю.

002. День Ангела

Пациентка ждала меня к одиннадцати, а я опоздал. Возможно, вид у меня был слишком загадочный, потому что она спросила сочувственно:

— Пробки, доктор? Вся Москва стоит.

— Сейчас уже рассосались, — промолвил я бархатным голосом и вежливо пожал протянутую руку.

Ей чуть за тридцать. Многоцветный блеск «картье» на пухлых пальцах впечатлил меня. Диплом торгового лицея, подумалось мне. Плюс немного удачи чисто по жизни.

Впрочем, все могло оказаться совсем не так.

— Какой у вас цветочек. — Она тронула бутоньерку с белой орхидеей. — И вообще мне у вас нравится. Вы такой милый.

Мне оставалось только мило улыбнуться.

Для начала я задал несколько вопросов. Анжелика (на пятой минуте она стала Анжелочкой) услышала обо мне от подруги. Я внутренне нахмурился, вспомнив эту подругу: по-честному, я так и не понял, зачем та ко мне приходила. Я не умею лечить офисные неврозы.

А ей, оказывается, все понравилось.

— Я почему-то верю в ваш метод, — Анжелочка старательно притворялась, что краснеет. — Тамара мне сказала, что это что-то фееричное. Она сказала, это полный релакс… да еще так электризует… поначалу, конечно, тяжело, — тут Анжелочкины глаза опасно заблестели, — но ведь этого-то нам всем и не хватает в жизни, правда?

Я неопределенно кивнул. Анжелику обманули: электричество в нашем деле — не главное. Но пусть себе думает как хочет, решил я. Здесь не нужно понимание, здесь нужна вовлеченность.

— Вы же понимаете, Артем, — продолжала Анжелика. — Деньги не проблема. Мне нужен результат.

Взяв ее за руку, я несколько секунд делал вид, что выслушиваю пульс. Ее запястье было слегка влажным, капельки пота поблескивали на шее. Легкая дрожь пробежала по ее телу (ожерелье на ее груди замерцало тревожно). Это была тонкая настройка: спустя минуту я знал, чего она хочет, и она знала, что я это знаю.

— Не бойтесь, — сказал я. — Все останется между нами.

Она облизнула губы:

— Я ненавижу его. Артем, сделайте что-нибудь. Иначе невозможно жить.

Мы смотрели друг другу в глаза. Она отвела взгляд первой.

— Возможно, будет больно, — проговорил я вслед за этим. — Не пытайтесь терпеть.

Ее пальцы впиваются в подлокотники. Колечки пришлось снять. Теперь они сияют бриллиантиками на столе, рядом с ее шикарным мобильником в титановом корпусе. Забыл сказать: Анжелика — деловая женщина. Она управляет каким-то обувным бизнесом, одним из многих, принадлежащих ее мужу. У нее сорок мужиков в подчинении, а сколько девчонок — даже и не пересчитать.

Кресло медленно меняет форму. Пристегнутая девушка полулежит в пространстве, как космонавт Гагарин, и точно так же тонкая трубочка тянется к уголку ее рта; губы плотно сомкнуты, кончик носа побелел, ресницы дрожат.

— Начинаем, — говорю я холодно. — Ты ведь знаешь, что сейчас будет?

Ответ еле слышен. Я подключаю микрофон.

— Не тяни, — просит она.

Жалюзи задвинуты. Я закрываю крышку ноутбука и поднимаюсь из-за стола. Мои нервы напряжены. Я подключен к ее сознанию по еще не известному науке протоколу беспроводной связи. В самом деле, зачем же тянуть, думаю я.

— Боль не пройдет, — напоминаю я. — И не надейся. Лучше вспомни, кого ты ненавидишь. Расскажи мне о нем.

Ее тело сотрясает дрожь. Я дотрагиваюсь до сенсоров пульта: геометрия ее пространства искажается. Толчок — и она вскрикивает от неожиданности.

— Вот так. Давай, говори.

— Я ненавижу его. — Анжелика смотрит сквозь меня. — Я ненавижу его руки. Его лицо. Его голос. Это просто ублюдок. Мне было двадцать, а у него был бизнес в Москве. Но я не любила его. Никогда не любила.

Ее выпады несколько театральны. Ладно. И это нам знакомо.

— Он приезжает и ложится. Ложится и засыпает.

Анжелика еще что-то лепечет, сбивчиво и жалобно. Правду она говорит или лжет — это неважно. Я хочу слышать нерв. Нерв — это струна, по которой нужно ударить больнее, и тогда наступит катарсис.

— Кто был твоим первым? — спрашиваю я.

— М-м-м… друг из школы.

Еще толчок. Она прикусывает губу. Как будто я не вижу, когда она врет.

— Нет, — говорю я. — Мне мало.

Она медлит. Мне приходит в голову новая мысль. Кресло гудит моторчиками, и неукротимая Анжелика принимает позу коленопреклоненной грешницы. Мокрые волосы падают на лоб. Она больше не может меня видеть.