Джеффри Линдсей - Декстер в деле Страница 3

Я не делаю вид, что понимаю человеческую натуру. По большей части я пытаюсь относиться к миру с позиций логики, хотя это сильно усложняет мои попытки разгадать, почему люди поступают так, а не иначе. Понимаете, Рита мне всегда казалась очень милой, жизнерадостной и светлой вроде героини детских книжек. Она могла расплакаться при виде сбитой кошки на дороге. А тут, пожалуйста, методично изучает экспонаты самой страшной выставки в своей жизни. Знает, что на следующем экране будет все то же самое и даже хуже, — наглядная, отталкивающая гадость. И все равно не мчится к выходу, а невозмутимо переходит к следующему экрану.

В галерею приходили новые посетители, и я наблюдал, как на их лицах отражается ужас. Пассажиру здесь явно нравилось, меня же, честно говоря, затея с выставкой порядком утомила. Я не мог постичь смысл происходящего действа. В конце концов, в чем соль? Ладно, Дженнифер режет себе ногу по кусочкам. Ну и что? К чему стараться, причинять себе немыслимую боль, ведь рано или поздно жизнь и так все это сделает за вас? Что это доказывает? И что будет дальше?

Рита тем не менее была решительно настроена пройти сквозь все неприятности и неуклонно перемещалась от одного видеосюжета к другому. Мне оставалось лишь следовать за ней и благородно терпеть повторяющиеся восклицания «Боже мой, Боже мой!» после каждой новой гадости.

В дальнем конце помещения собралась особенно большая группа зрителей. Они смотрели на что-то за ограждением, но нам с нашего места была видна только металлическая рама. Судя по их лицам, в раме было нечто сногсшибательное, настоящая кульминация выставки. Мне уже хотелось оказаться там скорее и разделаться со всей этой галерей, однако Рита настаивала на том, чтобы сначала отсмотреть все видеосюжеты. В каждом из них героиня вытворяла все более чудовищные штуки со своей ногой, и, наконец, на последнем экране, в фильме длиной чуть больше обычных пятнадцати секунд, она просто сидела и пялилась на свою ногу, от которой почти ничего не осталось, — лишь гладкая белая кость от колена до щиколотки. Ступня была нетронута и казалась непонятным отростком на бледной длинной ноге.

Теперь выражение на лице Дженнифер сделалось еще более странным: истощенная, ликующая боль, как будто девушка кому-то что-то наконец-то явственно доказала. Я снова посмотрел в буклет, но что именно художница нам доказывала, там не объяснялось.

Рита, очевидно, тоже этого не знала. В каком-то молчаливом онемении она смотрела и смотрела завершающий сюжет и лишь на третьем круге снова покачала головой и, будто загипнотизированная, сделала шаг в сторону. Моя жена устремилась в дальний конец помещения, туда, где большая группа людей столпилась у металлической рамы.

Там, очевидно, был центральный экспонат всей выставки, то, ради чего все это затеяно, подумалось мне, и Пассажир согласно хихикнул. Впервые Рита не сумела выдавить свое обычное «Боже мой».

На квадратном постаменте из некрашеной фанеры в металлической раме стояла костяная нога Дженнифер. На этот раз вся, целиком, от колена и ниже.

— Ну вот, — заметил я. — По крайней мере нам теперь понятно, что это не монтаж и не фокус.

— Это муляж, — заявила Рита, но, похоже, сама себе не верила.

Где-то на улице, в блеске огней красивейшего города мира, церковные колокола звонили восемь. Однако здесь, в маленькой галерее, не было ни красоты, ни блеска, а звон колоколов казался слишком громким — громким настолько, что даже заглушал мой знакомый внутренний шепоток, намекавший, что самое интересное впереди. Все же я послушался намека и обернулся в поисках чего-то нового (ведь я привык, что этот голос почти всегда прав).

Атмосфера ощутимо накалилась. Едва я обернулся, как дверь распахнулась и, сверкая блестками, вошла сама Дженнифер.

До сих пор мне казалось, что на выставке тихо, но по сравнению с последовавшей теперь тишиной раньше здесь буйствовал самый настоящий карнавал. Дженнифер на костылях заковыляла в центр зала. Лицо у нее было бледное и мрачное. Наряд из перьев болтался на исхудавшем теле, а шаги были медленные и неуверенные — похоже, от непривычки к костылям. Культя на месте свежесрезанной ноги была замотана белым бинтом.

Мы стояли у постамента с костью. Дженнифер проковыляла мимо нас, и Рита отшатнулась, лишь бы не коснуться одноногой девушки. Я взглянул на жену — она побледнела и почти не дышала.

Толпа зрителей, совсем как Рита, расступилась, а Дженнифер наконец-то дошла и застыла напротив своей же ноги. Уставилась, смотрела долго-долго (все равно что весь зал вдруг забыл, как дышать), потом вдруг выпустила из одной руки костыль, склонилась ближе и погладила кость.

— Красота!

Я обернулся к Рите, хотел пошутить, что «ars longa»[13], но опоздал.

Рита лишилась чувств.

Глава 3

Домой, в Майами, прилетели в пятницу вечером, два дня спустя. По всему аэропорту ходили злобные пассажиры, пихали друг друга у багажной ленты, и на глаза у меня навернулись слезы. Кто-то попытался уволочь от ленты чемодан Риты, рявкнул на меня, когда я отбирал ее имущество… Добро пожаловать домой!

И если бы мне даже не хватило дополнительной сентиментальщины, я получил свое сполна буквально в понедельник, в первый рабочий день. Вышел из лифта и тут же наткнулся на Винса Мацуоку.

— Декстер! — возопил он. — Пончики принес?

Какое сердечное приветствие… значит, без меня тут скучали! Если бы только у меня было сердце, я бы оценил это в полной мере.

— Я пончики больше не ем. Теперь — только croissants[14].

— Чего? — моргнул Винс.

— Je suis Parisien[15], — пояснил я.

Он покачал головой.

— Напрасно ты пончики не принес. С утра в Саут-Бич вызвали, там дичь какая-то творится, на пляже, а пончиков в округе не достать.

— Quel tragique[16], — посочувствовал я.

— Ты весь день так будешь? — обиделся Винс. — Потому что нам до вечера еще ой как далеко…

Тот день и впрямь затянулся. Вдобавок ко всему еще и журналисты, и зеваки в три ряда за желтой полицейской лентой, огораживающей участок пляжа на южной оконечности Саут-Бич. Я вспотел, пока продирался сквозь толпу, обступившую место происшествия. Там, на песке, футах в двадцати от тел, ползал на коленках Эйнджел Батиста, выискивал что-то незримое простым смертным.

— Как дела? — поздоровался я.

— Пока не родила. — Он даже не поднял голову.

— Ну-ну. А Винс сказал, тут дичь какая-то творится.

Он прищурился, склонился еще ниже к песку.

— А песчаных мушек не боишься? — поддел я его.

Эйнджел лишь кивнул и объявил:

— Их не здесь убили. С одного кровило… — Он вгляделся. — Нет, это не кровь.

— Повезло мне.

— А еще, — добавил Эйнджел, пинцетом подцепляя что-то микроскопическое в приготовленный заранее прозрачный пакетик. — Еще у них… — И замолчал, но в этот раз не потому, что был поглощен своими таинственными занятиями с невидимыми предметами, а как будто подыскивая слова, чтобы не напугать меня раньше времени. В повисшей между нами тишине послышалось шуршание, словно нечто расправляло крылья в темной глубине Декстер-мобиля.

— Что? — не выдержал я.

Эйнджел медленно качнул головой.

— Их… украсили. — От этих слов заклятие над ним как будто рассеялось; мой коллега резво вскочил с места, заклеил прозрачный пакетик, аккуратно отложил его в сторону и снова присел на колени.

Если он не собирается мне больше ничего объяснять, значит, придется самому сходить и выяснить, о чем все так зловеще молчат. И я прошел еще двадцать футов вперед, туда, где лежали тела.

Два тела, мужское и женское, возраст слегка за тридцать. Выбранные явно не за красоту. Оба бледные, одутловатые, волосатые. Их старательно разложили на ярких пляжных полотенцах — такие обожают туристы со Среднего Запада. У женщины на коленях пристроилась как бы небрежно раскрытая книжка (дамский роман в кричащей розовой обложке, столь любимый в отпуске мичиганцами): «Отпускной сезон». Самая обычная семейная пара на пляже.

Чтобы подчеркнуть удовольствие, которое они как бы должны были испытывать, обоим на лица были приклеены полупрозрачные пластиковые маски для ныряния; от маски человеческая физиономия превращается в огромную фальшивую улыбку, но настоящее лицо все равно просматривается сквозь пластик. Майами, город вечных улыбок!

Вот только у этих двух пляжников повод улыбаться был несколько странный, странный настолько, что мой Темный Пассажир зашелся квакающим хохотом. Тела вскрыли от ребер до самого живота, а потом раздвинули лоскуты кожи, обнажив внутренности. Я и без радостного шипения своего темного приятеля догадался, что внутренности были не вполне обычные.

Всю привычную требуху кто-то вынул (хорошее начало!). Никаких вам липких кишок, никакого кровавого месива. Нет, всю ужасно-омерзительную грязь оттуда извлекли. А затем полость женского тела красиво и со вкусом превратили в корзину тропических фруктов вроде тех, которыми гостиницы приветствуют особо значимых гостей. Я заметил пару манго, папайю, несколько апельсинов и грейпфрутов, ананас и, разумеется, бананы. Грудная клетка была даже перевязана ярко-красной ленточкой, а из глубины фруктовой вазы торчало горлышко бутылки дешевого шампанского.