Майкл Грубер - Фальшивая Венера Страница 30

Оказывается, если сходишь с ума, то, вероятно, лучше находиться в компании такого самовлюбленного типа, как Слотски, чем вместе с тем, кого искренне беспокоит твое состояние. Твои мучения настолько несущественны для него, что непонятным образом они и для тебя самого перестают быть всеобъемлющими. Вернулся сияющий Марк, он мог говорить лишь о только что заключенной успешной сделке. У него было настроение отпраздновать это событие, а его как раз пригласили на открытие какой-то выставки в галерею Клода Демма в Челси. Гостей обещали угощать суши из «Мары» и неограниченным количеством отличного шампанского. Судя по всему, моя маленькая проблема была начисто забыта, и я с готовностью сделал вид, что и сам не придаю ей особого значения, потому что я ждал, когда проснусь. По одному дню за раз, как говорят в наркологической клинике. То же самое верно и в отношении минут.

Поэтому я, как деревянная марионетка, последовал за Марком, мы приехали в его черном лимузине к галерее Клода Демма на Западной двадцать шестой улице. Это была выставка трех типов, на пятнадцать лет младше меня; их работы оказались именно тем, что и можно было ожидать, и публика была соответствующая: пижоны, мнящие себя знатоками искусства, разный мусор из Европы, спекулянты картинами и пара второсортных знаменитостей. Марк наполнил тарелку дорогим суши и начал, как всегда, болтать и посылать воздушные поцелуи налево и направо. Я воздушные поцелуи никому не посылал, сосредоточившись на том, чтобы наполнить живот шампанским. После полудюжины бокалов мне захотелось глотнуть свежего воздуха, и я вышел на улицу и направился в сторону Восьмой авеню.

Все галереи были ярко освещены, но я проходил мимо без особого интереса до тех пор, пока не оказался перед большой витриной с табличкой на стене, на которой затейливой каллиграфической вязью было выведено «Галерея Энсо», белым по черному. Остановившись, я уставился на выставленное в витрине большое полотно. На нем была изображена обнаженная женщина, на удивление хорошо выполненная, и она нежно прижимала к груди миниатюрную копию себя самой, еще один спазм иронии, извергнутый из трупа сюрреализма, но парень действительно умел работать кистью. Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, что картина выполнена в том же стиле, что и неоконченное полотно в роскошной квартире.

Перестав дышать, я посмотрел на карточку в витрине. Она гласила: «Последние работы Чарлза Уилмота-младшего», и, разумеется, в нижнем правом углу холста красовалась моя подпись.

Охваченный дрожью, я вошел внутрь. В небольшом белом зале было всего несколько посетителей, на стенах висело с десяток картин. Одни обнаженные натуры, в основном женщины, преимущественно молоденькие девушки. Техника реалистическая: плоское освещение, ничего не скрывающее, обилие волос в промежностях, эффект мягкой порнографии, немного от Бальтуса,[63] немного от Рона Мьюека,[64] немного от Магритта.[65] В некоторых моделях я узнал знакомых женщин; среди них были также Лотта и Сюзанна. Цены были пятизначные, и многие картины уже были проданы. Ни одну из них я в жизни своей не видел.

Я подошел к девушке за столиком, голубоглазой милашке в огромных круглых очках, с неестественно черными напомаженными волосами. Подняв взгляд, она лучезарно улыбнулась:

— Добрый вечер, мистер Уилмот.

— Черт побери, что здесь происходит? — спросил я.

Ее улыбка тотчас же поблекла. Она спросила:

— Что вы имеете в виду?

— Вы меня знаете? — резко спросил я.

— Ну да, — осторожно произнесла она, — вы художник. Что-нибудь не так?

И тут я взорвался.

Тот бедный неудачник, каким я был в своих воспоминаниях, отрастил длинные когти и клыки и заорал:

— Что-нибудь не так? Что-нибудь не так?! Да, дорогая, я тебе скажу, что не так: ничего из этого дерьма я никогда не писал!

Издав воинственный клич, я выхватил нож и набросился на картины, кромсая прекрасные, о, такие коммерчески успешные лица, и, видит бог, как же мне было хорошо! Ценители искусства с криками бросились из галереи, а девушка тоже закричала и стала звать: «Серж!» Она схватила телефон. Подбежав к витрине, я вытащил карточку со своим именем и попытался разрезать ее ножом, но тут меня схватили сзади, вероятно, тот самый Серж, которого позвала девушка. Мы сцепились, и карточка с застрявшим в ней ножом упала на пол. Мне удалось вырваться, и я нанес первый серьезный удар с тех самых пор, как в последний раз дрался на школьном дворе, но Серж увернулся с легкостью, которой трудно было ожидать от владельца художественной галереи, и ответил мощным ударом левой, затем аперкотом правой, после чего я упал и отключился.

Я пришел в себя на заднем сиденье полицейской машины, скованный наручниками. Сквозь туман в голове я смотрел на то, как полицейский беседует с Сержем и девушкой в очках, затем меня отвезли, насколько я понял, в полицейский участок, где у меня отобрали документы, деньги, часы, ремень и шнурки из кроссовок, а меня самого запихнули в камеру, и я там облевал себя дорогим шампанским Клода Демма и непереваренным суши.

Теперь я уже официально стал сумасшедшим, причем буйным, опасным для окружающих. В Нью-Йорке отлажена система для обращения с такими «эмоционально неуравновешенными людьми», как нас называют, и я столкнулся с ней лицом к лицу. Полиция должна известить моих ближайших родственников, но на все вопросы я отвечал молчанием. Поскольку так себя ведут многие ЭНЛ, никто не придал этому значения. Меня отправили в больницу «Бельвю», покрытого засохшей рвотой, там меня отмыли, выдали халат и хлопчатобумажные тапочки, накачали халдолом и оставили привязанным к кровати.

Прошло какое-то время. Плечо, куда сделали укол, распухло и болело, и я пожаловался на это; мне сказали, что в следующий раз, если понадобится, будут колоть в другую руку, но я вел себя как хороший мальчик и не доставлял беспокойства. Через пару дней со мной побеседовал врач, практикант вдвое меня моложе. Он спросил, кто я такой, и я ответил, что не знаю. Тогда он спросил, есть ли у меня дом, и я ответил, что есть. Это было какое-то чудо, ибо, похоже, галерея Энсо решила не предъявлять мне никаких обвинений. Подумаешь, маленькое художественное недоразумение, такое происходит сплошь и рядом. Мне дали упаковку оланзапина и пинок под зад, отправив в самый большой в мире реабилитационный центр под открытым небом — на улицы Манхэттена.

Оказавшись там, я выудил из пакета с личными вещами сотовый телефон и открыл телефонный справочник. Это оказался мой старый список, с художественными редакторами. «О, отлично, — подумал я. — Халдол начал свое действие». И позвонил Марку.

Тот первым делом спросил, где я пропадал, и я ответил, что лежал в психиатрическом отделении «Бельвю».

— Ну, вероятно, это и к лучшему, — сказал Марк. — И как, ты теперь снова ты?

Я сказал, что я снова я.

— Так ты сделаешь фреску для этого типа?

Я сказал, что сделаю. Более того, я хотел отправиться в Европу в этот же день.

— Никаких проблем, — сказал Марк. — Я тебе перезвоню.

Я вернулся пешком на Уокер-стрит, и моя старая дверь была на месте, а мой ключ подошел к замку. Я обвел взглядом знакомую обстановку, но это не принесло мне утешения. Я словно оказался выброшенным из этой жизни; трудно объяснить, но у меня было такое чувство, что я больше никогда не буду жить здесь, что бы ни случилось. Приняв душ, я оделся и собрал небольшую сумку. Пока я складывал вещи, позвонил Марк и сказал, что билеты и все остальное я смогу забрать у него в галерее сегодня вечером, что я и сделал, и его черный лимузин отвез меня в аэропорт имени Кеннеди, прочь от моей прежней жизни.

Меня отправили в Венецию рейсом компании «Алиталия», первым классом. Сейчас много жалуются на авиаперелеты, но это было значительно лучше психиатрического отделения в «Бельвю». В полете я для начала выпил пинту-другую «Просекко», закусив gnocchi alla Romana[66] с довольно неплохим «Монтепульчиано». В аэропорту, как и было обещано, меня встретил молчаливый и деятельный человек, представившийся Франко, который на частной яхте отвез меня в старинную гостиницу на Кампо Сан-Джованни-Ново, откуда было рукой подать до дворца, расположенного прямо на канале Джованни-Ново между мостами Сторто и Корона. Я устраивался в номере, когда зазвонил сотовый телефон, это была Лотта. Новая волна ужаса, и я отказался ответить на вызов. Лотта оставила гневное сообщение: она считала, что я должен лежать в психиатрической клинике, а не разъезжать по Европе. Ей было известно все о моем недавнем приступе безумия, потому что кто-то из посетителей галереи заснял на сотовый телефон, как меня вытаскивают с окровавленным лицом, это попало во все бульварные издания, и Лотта позвонила Марку, а тот, мерзкая крыса, посвятил ее во все детали. Я не ответил на звонок.