Вильям Кобб - Клуб Мертвых Страница 30

Арман жестом остановил его.

— Мы вас слышали, теперь нам остается вынести решение. Знайте еще, что всякое решение должно быть единогласно, если оно касается утверждения или отрицания. Что же касается испытания, то одного голоса уже достаточно, чтобы утвердить его…

Наступило молчание.

— Господа,— снова заговорил Арман, — сейчас каждый из вас выскажет свое решение.

Марсиаль молча склонил голову. Он был бледен от волнения.

Сэр Лионель Сторригэн встал первый.

— Да, — сказал он.

— Да, — сказали в свою очередь братья Правый и Левый.

— Да, — повторил Арман.

Осталась одна маркиза. Когда она встала, Марсиаль не мог сдержать жест изумления. В полумраке залы он не заметил, что один из его судей — женщина.

— Испытание! — сказала она своим нежным и печальным голосом.

Марсиаль вздрогнул. Ему казалось, что это слово означает окончательный приговор. У него похолодело сердце, точно какая-то невидимая рука вновь бросала его в пропасть, где он так долго…

— Ах! Кто бы вы ни были, — воскликнул он, — отмените этот приговор! Верьте мне! Я хочу действовать!

— Вы будете действовать, когда сами этого захотите,— продолжала маркиза. — Если я не произнесла слова, которое сейчас же приняло бы вас в наши ряды, то только потому, что прежде чем навсегда отдать нам свою жизнь, вы еще обязаны исполнить один долг…

— Говорите! Что бы это ни было, я сумею доказать, что достоин вас!

— Марсиаль! Единственное ваше преступление в том, что вы забыли вашу мать. Вот в чем упрекает вас мое сердце. О вашем безумии мы забыли. Но изгнать из сердца, хотя бы на минуту, воспоминание о своей матери, это, я повторяю, было преступлением!

Слезы показались на глазах Марсиаля.

— Вы забыли, Марсиаль, — продолжала Мария, думая о крошечном создании, вырванном у нее руками Бискара, — вы забыли, что ребенок уносит с собой частицу сердца своей матери и что она умирает вдали от него! И вот какое испытание я назначаю вам…

— Я слушаю! — прошептал Марсиаль.

— Вы поедете сегодня, даже сейчас… Вы отправитесь в тот город, где ваша мать подарила вам первый поцелуй… Там вы остановитесь, пойдете на скромное кладбище, где почивает бедная женщина, станете на колени у ее гробницы и скажете: «Мать! Твой неблагодарный и преступный сын умоляет тебя простить его… и спрашивает тебя, достаточно ли он силен, чтобы выступить на борьбу». Тогда в вашем сердце раздастся голос. Это будет голос великодушной женщины, отдавшей вам свою кровь до последней капли. И этот ответ подскажет мне мое решение. Если, наклонясь над холмом, вы почувствуете, что та, которой уже нет более, благословляет вас, тогда возвращайтесь к нам… и на этот раз, клянусь вам, мы признаем в вас брата!

— О! Благодарю вас! — горячо произнес Марсиаль. — Да, вы правы, я должен очиститься у этого источника доброты и любви!

— Ступайте же, — сказал Арман. — Вы выйдете отсюда не зная, где вы были. Через час почтовый экипаж будет ждать вас на площади Карусели, перед «Нантским отелем». Не говорите ни слова. Почтальон узнает вас и без этого. В экипаже вы найдете необходимые для путешествия деньги.

При этих словах Марсиаль не мог удержаться от невольного жеста протеста.

— Видите, — сказал Арман, — суетная гордость уже овладевает вами! Вы еще можете отказаться, если считаете унизительным принять необходимые вам средства от людей, которые рассчитывают принять вас как брата.

— Нет! Простите меня! — сказал Марсиаль.

— В нашем кругу, — продолжал Арман, — никто не имеет личной собственности.

— Я буду повиноваться!

— Вам достаточно трех дней на путешествие… Через три дня вы будете в Париже. Вы возвратитесь в свою комнату и найдете там записку, которая укажет вам, что вы должны делать. Если голос вашей матери не прозвучит в вас, тогда разорвите эту записку и навсегда забудьте, что произошло сегодня… Если же нет, то придите к нам, и с этой минуты вы будете нашим братом.

Марсиаль поднял голову.

— Памятью моей матери, именем моего отца, может быть, требующим отмщения, я клянусь вам, что через три дня буду в вашем распоряжении!

— Идите, Марсиаль, мы вас ждем.

Молодой человек вышел из зала и очутился в комнате, где провел ночь. Там его ждала легкая закуска. По настоянию Ламалу Марсиаль согласился подкрепить свои силы. Вскоре его глаза закрылись… Он уснул…

Очнулся он перед «Нантским отелем», спрашивая себя, не сном ли было все происшедшее с ним. Но почтовая карета стояла на площади. Едва он подошел, как почтальон жестом пригласил его в экипаж. Дверца тут же затворилась за ним… Лошади во весь опор понеслись к заставе.

10

В «ЗЕЛЕНОМ МЕДВЕДЕ»

Над входной дверью одной из таверн на площади Сент-Опортюн, прибитая четырьмя гвоздями, красовалась картина, изображавшая неизвестное миру животное, которое хозяин заведения упорно звал медведем. Оно имело ярко-зеленый цвет. Медведь стоял на задних лапах и, подняв морду, казалось, отплясывал такую сарабанду, на какую никогда не решался самый шустрый медведь, причем обычной масти.

Войдем в таверну. Это была большая комната с двумя рядами грязных деревянных столов. Напротив входной двери была стойка, крытая цинком и заставленная бутылками и пустыми стаканами, а за стойкой — толстая женщина с мужскими ухватками, с усами и красным глазом. Мы говорим «глазом» потому, что у нее он был всего один. Другой же почтенная матрона потеряла в схватке с жандармами, с которыми ей случалось иметь неприятности. Что касается патрона, то читатель, вероятно, с удовольствием узнает в нем старого знакомого, товарища Бискара Дьюлуфе, которого обычные посетители «Зеленого Медведя» прозвали Метлой. Это был по-прежнему массивный колосс, но двадцать лет, прошедшие со времени нашей первой с ним встречи, провели глубокие морщины по его лицу, да и волосы были почти седы. В эту минуту таверна была почти пуста, и Метла уселся около молодого человека, который, закрыв лицо руками, казалось, не замечал его присутствия.

— Ну, крошка, — заговорил Метла, — нечего распускать нюни! Стоит ли из-за четырех су…

Молодой человек не отвечал. Метла встал и направился к стойке.

— Дай-ка мне, старуха, перцовки, — сказал он.

«Перцовкой» называлась ужасная смесь водки с вином.

— Для чего?

— Разве это тебя касается?

— Конечно! Ты ведь убьешь мальчугана!…

— Это не твое дело!

— Но если вы так хотите от него избавиться, так можно покончить сразу…

Метла подмигнул и дружески ударил хозяйку по плечу.

— Это тоже неплохо, но видишь ли, душа моя, на все свое время…

— А все-таки зачем гробить ему таким образом желудок? Видишь ли, Дьюлу, даже я не всегда переношу это!

— Еще бы! Ведь ты — слабое создание!

Хозяйка засмеялась, показав при этом редкие желтые зубы.

— Слушай, а все-таки, мой крошка Дью, ты должен мне сказать, почему вы убиваете этого щенка маленькими дозами вместо того, чтобы разом покончить с ним?

Дьюлуфе с беспокойством оглянулся вокруг.

— Молчи! Лучше прикуси язык, чем болтать лишнее! Ты знаешь, что не я…

— О! Как не знать! Я боюсь его, хотя, кажется, не трусиха и съела бы жандарма, как селедку… но этот! Б-р-р! Мороз по коже пробирает при одном воспоминании…

— Ну, так не касайся мальчишки!

— А, так это он приказал?

— Собственной персоной… Лично… Так что проглоти язык, а то впутаешь меня в неприятность. Давай перцовку!

— Сейчас! Только погоди немножко!

Сказав это, она откупорила бутылку и налила стакан.

— Сейчас…

— Э!… Поберегись!

— Полно!… Я теперь только это и могу пить!

Она подняла стакан и залпом осушила его, потом щелкнула языком от удовольствия и отдала бутылку Дьюлуфе, который снова пошел к столу, где тот, кого хозяйка назвала щенком, сидел в прежнем положении. Дьюлуфе со стуком поставил на стол бутылку и стаканы, потом хлопнул сидевшего по плечу. Первый удар не произвел впечатления, но после второго тот поднял голову. Это была странная личность, при взгляде на которую невольно возникало удивление при виде его в таком месте и в таком обществе. Черты его утомленного лица отличались необыкновенной нежностью. Черные большие глаза с длинными ресницами сверкали под белым и чистым лбом. Черные волосы слегка вились, а под прозрачной кожей видны были синие жилки.

— Ну, Жако, — сказал Дьюлуфе, — неужели мы откажемся чокнуться с папа?…

— А! Это ты Дьюлу, — произнес он со вздохом.

— Что за тон, малютка! Право, можно подумать, что ты огорчился, увидев меня!

— Я этого не говорю! Но… я спал… если бы вы знали, какие я сны видел!… Какие прелестные сны мне снились…

— Ба! Сны — это глупости!… Лучше будем пить!

Дьюлуфе наполнил вином стаканы, один из которых придвинул к Жако. Тот решительно отодвинул его.