Полина Дашкова - Золотой песок Страница 31

Семейный портрет вышел действительно трогательным. Позже журнальный фотограф даже отправил снимок на фотоконкурс и получил третье место.

Оттого, что держали ее неудобно, неловко, Ника заплакала.

– Все? – спросил поэт-киносценарист. – Я могу ее положить?

– Да, конечно, – ответили ему.

Он отдал ребенка Виктории, она положила маленькую Нику в кроватку. Ника заплакала еще жалобней Виктория сказала ей: «Ш-ш!» Все ушли на кухню пить чай, сухое вино и до рассвета говорить о кино, о поэзии.

Когда девочка плакала слишком громко, Сергей вскакивал, хватался за голову и кричал:

– Сделай что-нибудь, чтобы она не орала! Невозможно работать!

– Что я могу? Ну что я могу? У самой в ушах звенит! – кричала в ответ Виктория, ожесточенно хлопала дверцей холодильника, гремела ложкой в кастрюле, размешивая комкастую молочную смесь, относила теплую бутылку в комнату и совала Нике в рот резиновую соску. Ника жадно пила искусственное молоко и засыпала.

Шел шестьдесят первый год. Елагин был одним из живых символов того странного, короткого периода, который принято называть оттепелью. Каждая подборка его стихотворений становилась событием. Фильмы, снятые по его сценариям, имели колоссальный успех.

Елагин писал мало. Но разве важно количество написанного, если речь идет о гении? В том, что Сергей Елагин – гений, никто не сомневался. У него были все повадки гения – сложный характер, рассеянность, непредсказуемость, приступы тяжелой хандры, творческие кризисы, искания, метания, беспорядочные связи, ночные попойки на славных московских кухнях рядом с именем Сергея Елагина всегда звучало красивое и загадочное словосочетание «трагедия художника». Сергей Александрович трагически женился на хорошенькой, талантливой актрисе Виктории Роговой, которая была, конечно, ему не парой. Говорили, что она для него слишком примитивна.

Сергей Александрович получил двухкомнатную квартиру от Союза кинематографистов, причем не в панельной «хрущобе» где-нибудь в Черемушках, а в добротном доме послевоенной постройки, в самом центре Москвы. Но и в этом был отчетливо виден мрачный трагический отблеск. Гения заедал быт. Разве дело художника клеить обои, вешать книжные полки и покупать кухонный гарнитур?

Сергея Александровича печатали в самых модных журналах того времени, в «Юности» и в «Новом мире». Стоило ему черкнуть пару четверостиший, и они моментально появлялись на журнальных страницах. Это тоже было по-своему трагично, ибо настоящий гений должен оставаться непризнанным и гонимым.

Душа гения металась, и вместе с ней металось по чужим койкам крепкое, жадное тело. Совсем не оставалось времени и сил на творчество. Начинался очередной роман, и это мешало работать. Кончался роман, и это мешало вдвойне. Примитивная Виктория его не понимала и билась в ревнивой истерике. Ну как же можно творить в таких условиях?

Один только вид ее кукольного личика, звук ее высокого, чуть надтреснутого голоса мешал Елагину сосредоточиться.

Виктория довольно часто уезжала на съемки. Сергей оставался один и так хотел есть, что не мог написать ни строчки. Приходила какая-нибудь молодая хорошенькая поклонница, приносила и готовила еду. Он наедался, его клонило в сон, и капризное вдохновение улетало прочь.

Рождение ребенка оказалось для обоих досадным недоразумением. Нику никто не ждал. У Виктории сорвались съемки. Слишком поздно узнала она о своей беременности. На главную роль взяли другую актрису Сергей был занят трагедией своей мятущейся души. Какой ребенок? Зачем? Почему?

Имелись, конечно, бабушки и дедушки. Но они были людьми молодыми, энергичными и уходить на пенсию, чтобы возиться с маленькой Никой, не собирались. К тому же отношения между родственниками сложились невозможные. Никто ни с кем не разговаривал годами, все захлебывались взаимными претензиями. Творческие метания Сергея Елагина были жерновами, которые перемалывали в пыль все, в том числе и родственные связи.

В год Нику отдали в ясли, на пятидневку. Потом в детский сад, тоже на пятидневку. На все лето отправляли на дачу с детским садом.

– Все на правый бок! Руки под щеку! Ника Елагина могла спать только на животе.

– Елагина! Ляжь на правый бок!

– Не ляжь, а ляг, – бормотала Ника в подушку.

– Ах ты, сопля зеленая! Ляжь как положено, тебе говорят!

Ника забивалась с головой под одеяло. Одеяло сдергивали. Нику ставили в угол. Чтобы знала, как со старшими разговаривать. А то ишь, умная нашлась! Уставится своими глазищами и смотрит. Не ребенок, а наказание.

– Всем построиться парами! Не отставать! Ника Елагина не могла шагать в строю. Она отставала или забегала вперед. Ей не нравилось держаться за потную ладошку товарища.

– Елагина! Встань в строй! Что тебе, особое приглашение?

Ей не надо было особого приглашения. Ей хотелось только одного: чтобы не кричали и оставили в покое.

– Хором, все вместе поем песню! Дружно, три-че-уре, запевай! Елагина, почему ты не поешь? Она не могла петь хором. Не могла – и все.

– На горшок и спать! Все сели на горшки! Елагина!..

У нее не получалось по команде, вместе со всеми.

Потом, в тихий час, вылезала в окошко. Если ловили – ставили в угол до полдника. Чтобы знала. А то ишь, умная!

Однажды она потихоньку пролезла сквозь дырку в заборе. Ей показалось, что где-то там, в ячменном поле, между высокими колосьями, мелькнула светлая голова ее мамы. Она бросилась бежать босиком по влажной колючей земле, продираясь сквозь гигантские колосья, как сквозь джунгли. Она бежала, ничего не видя перед собой, кроме прекрасного улыбающегося лица, самого любимого на свете. Ну конечно, мама приехала, чтобы забрать Нику домой, в Москву.

– Ты что, девочка? – удивленно отстраняясь от незнакомого четырехлетнего ребенка, спросила чужая светловолосая женщина, которая шла по тропинке через поле по каким-то своим делам и вовсе не была похожа на знаменитую актрису Викторию Рогову.

Виктория в это время снималась у известного кинорежиссера в фильме, который до сих пор довольно часто показывают по телевизору. Фильм отличный. Глубокий, тонкий. Любовная драма из жизни молодых геологов.

Съемки проходили на Урале, и, конечно, актриса Рогова, занятая в главной роли, никак не могла приехать к своей четырехлетней дочке в подмосковный Детский сад.

К семи годам, к первому классу, Ника была настолько самостоятельна, что совсем не мешала родителям, не требовала внимания. Сама могла сходить в магазин, приготовить простую еду – пельмени или макароны. Потом на всю жизнь у нее осталось отвращение к пельменям и макаронам, к вареному тесту.

Если родители не были в ссоре, в доме каждый вечер собирались гости и сидели на кухне до утра. Нику никто не гнал спать. Она садилась в уголок и слушала взрослые разговоры. Папа читал стихи. Коротенькие простые, не больше трех четверостиший. И потом в прокуренном воздухе тесной кухни шелестело таинственное слово «гениально!». Пели песни под гитару. Папины глаза блестели, если песня была на его стихи. Ника засыпала сидя. Обычно кто-то из гостей замечал это раньше, чем родители. Чужие руки относили ее в кровать, укладывали, гладили по голове. Мама с папой продолжали сидеть на кухне.

Когда папе не писалось, он целыми днями лежал на диване в трусах и байковых тапочках. Блюдечко на тумбе у дивана полнилось вонючими окурками. К папе нельзя было подходить. Он сразу начинал кричать, и получалось, будто ты виновата, что ему сейчас не пишется. В кухне выстраивалась батарея пустых бутылок.

Иногда вместе со своей школьной подругой Зинулей Резниковой Ника собирала бутылки в авоську и шла к ларьку «Прием стеклотары». На вырученные три или даже пять рублей можно было пойти в кафе-мороженое. А если накопить побольше, то имело смысл съездить на троллейбусе в Дом игрушки на Кутузовский проспект. Там продавались немецкие куклы с моющимися волосами, с набором одежды и посуды.

Периоды семейного мира становились все короче, а ссоры затягивались, иногда на неделю, иногда на месяц. Родители не разговаривали друг с другом, гостей не приглашали, уходили сами, каждый в свою сторону.

Между тем счастливые шестидесятые сгорели без следа. Сама собой настала другая эпоха, в которую никак не вписывались прежние живые символы. Серей Елагин стал все чаще обнаруживать прорехи в своей сверкающей славе. Его забывали. Не выходя из одного творческого кризиса, он погружался в следующий. Не мог написать ни строчки, и в этом были виноваты все: жена, дочь, друзья, эпоха, дождь и солнце, зима и лето.

Викторию Рогову все реже приглашали сниматься. Сменилась мода на женский типаж. Лицо Виктории было лицом шестидесятых. А на дворе стоял семьдесят четвертый год. Вернее, холодный, метельный январь семьдесят пятого.

Ника проснулась среди ночи оттого, что громко шарахнула входная дверь. Ничего особенного. Родители опять поссорились и кто-то из них ушел. Ника подвинула стул к окошку, чтобы высунуть голову в форточку и посмотреть, кто сейчас выйдет из подъезда, мама или папа. С четвертого этажа было отлично видно, как вышла мама в распахнутом пальто, без шапки. Вышла и села в маленький белый «Москвич» своего нового друга, дяди Володи Болдина.