Патрисия Корнуэлл - Реестр убийцы Страница 34

Ему так и не позвонили. Не сообщили. Не позвали. Он проехал мимо места аварии на автостраде Уильяма Хилтона, понаблюдал за тем, как тело грузят в катафалк соперничающей фирмы — кстати, весьма старой, — и понял, что его снова проигнорировали. Теперь округ Бофорт — ее делянка, а к нему уже никто не обращается. Она внесла его в черный список, потому что он ошибся с ее адресом. Но если она посчитала это нарушением ее права на частную жизнь, то… что ж, в таком случае ей еще только предстоит понять истинное значение этого понятия.

Сфотографировать женщину через окно ночью — прием не новый. Просто удивительно, как легко это делается и сколь многие пренебрегают такими элементарными вещами, как шторы и жалюзи, или оставляют окно слегка, на один-два дюйма, приоткрытым! Ну кто ко мне заглянет? Кому придет в голову продираться через кусты или взбираться на дерево, чтобы посмотреть? Кто? Да хотя бы Люшес. Посмотрим, понравится ли этой противной, надменной докторше коротенькое домашнее видео, которое люди увидят бесплатно и которое будут смотреть помногу раз, не догадываясь, кто же его снял. Что еще лучше, он снимет их обоих. Люшес думает о катафалке — который с его собственным и рядом не стоял — и автомобильной аварии, и ощущение несправедливости случившегося невыносимо.

Кого вызвали? Не его. Не Люшеса. Даже после того, как он связался по радио с диспетчером и сообщил, что находится неподалеку от места происшествия. И что же? Ему было заявлено — резким, отрывистым, высокомерным тоном, каким отличаются все диспетчеры, — что нет, его не извещали, и из какой он вообще бригады? Он ответил, что не из какой, и тогда от него потребовали освободить полицейский канал и, по сути дела, исчезнуть из эфира.

Люшес щелкает и щелкает резинкой, пока каждый щелчок не начинает ощущаться ударом хлыста. Он переваливает через бордюр, проплывает мимо железных ворот за докторским садом и обнаруживает, что путь ему заблокировал белый «кадиллак». Здесь темно. Он снова щелкает резинкой и ругается. Присматривается и узнает овальный стикер на заднем бампере «кадиллака».

«XX» — Хилтон-Хед.

Ладно, машину можно оставить здесь. Все равно через этот переулок уже никто не поедет. А вот «кадиллак» можно сдать. Сбросить сообщение в полицию, а потом посмеяться, когда водителю выпишут штрафной талон. Он уже думает о «U-Tube» и том переполохе, который собирается учинить. Этот засранец небось уже залез сучке в трусики. Он видел, как они вместе вошли в дом. Как два вора. У него есть девчонка, та сексуальная штучка, с которой он приходил в морг. Люшес наблюдал за ними, когда они не обращали на него внимания. Похоже, парень сильно запал на доктора Скарпетту. Это что-то. Люшес распинается перед этим грубияном, пытается предложить свои услуги, намекает, что будет благодарен за рекомендации, а что в ответ? Ничего. Только полное невнимание. Неуважение. Дискриминация. Ну, теперь они заплатят за все.

Он выключает двигатель, тушит свет и, сердито поглядывая на «кадиллак», выбирается из машины. Опускает задний борт и выкатывает пустые носилки с аккуратно сложенными белыми простынями и белыми мешками для тел. Находит в ящичке камкордер и запасные батарейки, поднимает борт и снова смотрит на «кадиллак». Потом идет мимо него, прикидывая, как получше подобраться к дому.

За стеклом водительской дверцы кто-то шевелится — неясная тень в темноте, намек на что-то. Люшес включает камеру и проверяет, сколько памяти еще осталось — вполне достаточно, — и в темноте салона снова ворочается что-то неопределенное. Люшес заходит сзади и на всякий случай снимает номерной знак.

Может, какая-нибудь парочка. При мысли об этом его охватывает возбуждение. И тут же приходит чувство обиды. Они видели свет его фар, но убраться не пожелали. Неуважение. Видели, что он остановился, потому что не может проехать, и ноль внимания. Ладно, сейчас пожалеют. Он стучит по стеклу — то-то перепугаются.

— Я записал ваш номер. — Люшес повышает голос. — И сейчас вызову полицию.

В камине потрескивает бревно. На полке тикают часы.

— В самом деле, что с тобой происходит? — спрашивает Скарпетта. — Что случилось?

— Это ж ты меня сюда позвала. Наверное, у тебя что-то случилось.

— Пожалуй, что-то не так со всеми нами. Так правильнее? Ты печальный, невеселый. Я смотрю на тебя, и легче не становится. А прошлая неделя и вообще… Сам расскажешь, что натворил и почему? Или хочешь, чтобы я это сделала?

Огонь потрескивает.

— Пожалуйста, Марино, поговори со мной.

Он смотрит на пламя. Какое-то время оба молчат.

— Мне известно о письмах. — Скарпетта первой обрывает паузу. — Но для тебя это, наверное, не новость, ведь ты сам прошлым вечером попросил Люси проверить сигнализацию, хотя никакого срабатывания не было.

— Значит, ты заставила ее залезть в мой компьютер. Это к вопросу о доверии.

— А знаешь, не тебе бы говорить о доверии.

— Я говорю все, что хочу.

— Тогда расскажи, как привел сюда свою подружку. Все снято на камеры. Я видела. Все, до минуты.

У Марино дергается щека. Разумеется, он знал и о камерах, и о микрофонах, но ему, похоже, и в голову не приходило, что за ними с Шэнди ведется наблюдение. Скорее всего положился на авось и, даже понимая, что каждое их слово, каждый шаг фиксируются, решил, что Люси просто незачем тратить время на просмотр записей. Марино рассчитывал, что никто ничего не заметит и небольшая, на его взгляд, вольность сойдет ему с рук. В свете этого его проступок выглядит еще отвратительнее.

— Там же повсюду камеры. Неужели ты всерьез рассчитывал, что никто ничего не узнает?

Он не отвечает.

— Я думала, ты понимаешь. Думала, тот убитый мальчик для тебя не просто тело в мешке. Но ты выставил его перед своей подружкой, как товар на выставке, — посмотри сам и расскажи другим. Как ты мог?!

Он молчит и не смотрит на нее.

— Марино! Как ты мог?! — снова спрашивает Скарпетта.

— Она попросила. Посмотри запись — и увидишь.

— Ты устроил ей экскурсию по моргу без моего разрешения. Это уже плохо. Но как ты мог показывать ей тела? Особенно его.

— Ты же видела запись. Ту, что сделала твоя шпионка Люси. — Марино бросает в нее сердитый взгляд. — Шэнди если вобьет себе что-то в голову, от нее просто так не отвяжешься. Зашла в холодильник, и все тут — не выгонишь. Я пытался.

— Это не оправдание.

— И твое шпионство… Надоело.

— Предательство и неуважение. Надоело.

— Я тут подумываю, может, уйти, — продолжает Марино раздраженным тоном. — Раз уж ты суешь нос в мою почту, то должна знать, что мне предлагают перспективы получше, чем таскаться за тобой до конца дней.

— Уйти? Надеешься, что я тебя выгоню? Ты ведь вполне этого заслуживаешь после всего, что натворил. У нас не позволено водить экскурсии по моргу и устраивать спектакли с участием тех несчастных, которые очутились здесь не по своей воле.

— Господи, как же вы, бабы, любите раздувать из мухи слона! Такие эмоциональные! Такие нелогичные! Ну давай. Выгоняй меня.

Голос у Марино глухой, слова он выговаривает медленно и тщательно, как обычно делают люди, пытающиеся выглядеть трезвыми.

— Доктор Селф именно этого и хочет.

— А ты завидуешь, потому что тебе до нее далеко.

— Я тебя не узнаю.

— А я тебя не узнаю. Ты прочитала все, что она про тебя сказала?

— Она много чего обо мне сказала.

— Про ложь, с которой ты живешь. Почему бы в конце-то концов не признать это? Может, это от тебя и Люси нахваталась… От тебя.

— Ты имеешь в виду мои сексуальные предпочтения? Тебе это покоя не дает?

— Ты просто боишься в этом признаться.

— Если бы то, на что намекает доктор Селф, было правдой, я бы не побоялась. Это вы, такие, как она, такие, как ты, боитесь правды.

Марино откидывается на спинку кресла, и ей даже кажется, что он сейчас расплачется, но потом лицо его снова твердеет. Он смотрит на огонь.

— Тот Марино, которого я знала многие годы, никогда бы не сделал того, что ты сделал вчера.

— А может, я как раз такой, да только ты не желала этого замечать.

— Нет, ты другой. Был другой. Что с тобой случилось?

— Как я сюда попал? Сам не знаю. Вот оглядываюсь и вижу парня, который мог бы стать хорошим боксером, да только не хотел иметь кашу вместо мозгов. Потом мне осточертело быть копом в Нью-Йорке. Женился на Дорис. Ей со мной надоело. Потом был больной сын, который умер. И что? Жизнь прошла, а я все гоняюсь за маньяками. И сам не пойму зачем. А еще я никогда не понимал, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься. Ты же, наверное, не скажешь, — угрюмо добавляет он.

— Может, потому, что выросла в доме, где никто не разговаривал со мной о том, что мне представлялось важным, о том, что я хотела услышать. Я никогда не чувствовала, что меня понимают, что я нужна кому-то, что я что-то значу. Может, потому что отец умирал у меня на глазах. Изо дня в день мы видели только это — как он умирает. Может, я всю жизнь пыталась понять то, что оказалось сильнее меня. Смерть. Но думаю, что существуют какие-то ясные, простые, логические причины, почему мы те, кто есть, почему делаем то, что делаем. — Скарпетта смотрит на него, но Марино таращится на огонь. — Может быть, не существует и простого или даже логического объяснения твоего поведения. А жаль.