Иэн Рэнкин - Крестики-нолики Страница 35

Такой вариант едва ли стоило рассматривать, но именно поэтому Джилл рассмотрела его очень внимательно. И отбросила его, отбросила по той простой причине, что Джон Ребус однажды предался с ней любви, однажды открыл ей душу, однажды сжал ей руку под больничным одеялом. Стал бы человек, которому есть что скрывать, заводить интрижку с женщиной, работающей в полиции? Нет, это казалось совершенно невероятным.

Кровь застучала в висках у Джилл. Куда, черт возьми, подевался Джон? А что, если Рив найдет его раньше, чем они найдут Рива? Если Джон Ребус — ходячий маяк для своего противника, то разве не безрассудно он поступил, отправившись на поиски в одиночку? Разумеется, это глупо. Как глупо, что ему позволили выйти из кабинета, из здания, бесследно исчезнуть! Проклятье! Джилл вновь подняла трубку и позвонила ему домой.

26

Джон Ребус шел через джунгли города, через те джунгли, которых никогда не замечают туристы, слишком поглощенные фотографированием прекрасных древних храмов, обветшавших, но все еще хранивших следы былого великолепия. Джунгли неумолимо, исподволь захватывают все новые территории — природная сила, сила распада и разрушения.

Эдинбург — спокойный город, как утверждали его коллеги с западного побережья. Вот подежурь, мол, ночку, в Партике и попробуй сказать, что это не так. Но Ребус знал и кое-что другое. Он знал, что нарядный туристический Эдинбург — лишь видимость, фальшивый фасад, скрывающий пороки и преступления, одинаково страшные везде — хоть на востоке, хоть на западе. Но при всем при том Эдинбург — город маленький, и Ребусу это было только на руку.

Он рыскал по питейным заведениям, где собирались закоренелые злодеи; в жилых микрорайонах, где властвовали героин и безработица. Здесь, в этих безликих до неразличимости кварталах, преступник может подолгу скрываться и вынашивать планы. Он пытался влезть в шкуру Гордона Рива. Свою шкуру Рив менял не раз, и в конце концов Ребусу пришлось признать, что он никогда еще не находился так далеко от своего ненормального, кровожадного кровного брата. Если он покинул Гордона Рива в беде, то Рив вообще не желал показываться ему на глаза. Возможно, будет еще одно письмо, еще один замысловатый ключ к разгадке. О, Сэмми, Сэмми, Сэмми! Господи, пожалуйста, пусть она останется в живых!

Гордон Рив покинул пределы Ребусова мира. Он парил где-то над ним и злобно посмеивался, радуясь вновь обретенному могуществу. Ему понадобилось пятнадцать лет, чтобы выполнить свой трюк, — зато какой трюк, черт побери! Пятнадцать лет, за которые он, вероятно, успел сменить имя и внешность, найти себе скромное занятие и изучить образ жизни Ребуса. Сколько времени этот человек за ним следил? Следил, ненавидя и строя тайные планы? Сколько раз у Ребуса без всякой причины бегали мурашки по телу, сколько раз звонил телефон, а в трубке было лишь молчание, сколько раз происходили мелкие, легко забывавшиеся неприятности! А Рив ухмылялся сверху — маленький бог, распоряжавшийся Ребусовой судьбой. Ребус, поеживаясь, зашел в первый попавшийся паб и заказал тройное виски. — У нас большие порции, приятель. Ты точно хочешь тройную?

— Точно.

Почему бы и нет, черт побери! Уже все равно. Если Бог вихрем носится по небесам, наклоняясь вниз, чтобы прикасаться к своим тварям, то Его прикосновение имеет весьма странные последствия. Ребус огляделся. Старики склонялись над своими полупинтовыми стаканами, устремив исподлобья невидящие взгляды на входную дверь. Неужели им интересно, что творится снаружи? Или они попросту боятся, что дверь внезапно распахнется, и кошмар окружающей действительности ворвется внутрь, в их укромные уголки, словно некое ветхозаветное чудовище, апокалиптический всесокрушающий потоп? Ребусу не дано было понять их страхи, а они не желали знать его сомнений и мук. Лишь способность равнодушно относиться к чужим страданиям помогает выжить большинству людей: сосредоточенные на собственном «я», они старательно избегают нищего со сложенными в мольбе руками. Лицо Ребуса было спокойно, но в душе он молил странного своего Бога дать ему возможность найти Рива, объясниться с безумцем. Из телевизора несся шум какой-то пошлой викторины.

— Боритесь с империализмом, боритесь с расизмом!

За спиной у Ребуса стояла девушка в пальто из искусственной кожи и в маленьких круглых очках. Он повернулся к ней. В одной руке она держала жестянку для пожертвований, в другой — пачку газет.

— Боритесь с империализмом, боритесь с расизмом!

— С какой же это стати? — Выпитое виски помогло ему расслабиться, черты лица смягчились. — За кого вы агитируете?

— За революционную рабочую партию. Уничтожить империалистический строй рабочие могут, только объединившись и уничтожив расизм. Расизм — это основа репрессивной системы.

— Вот как? А вы случаем не смешиваете два совершенно разных понятия, моя милая?

Она явно разозлилась, но была готова спорить. Спорить они всегда готовы.

— Эти два понятия неразделимы. Капитализм был построен на основе рабского труда и за счет рабского труда существует.

— Вы не очень-то похожи на рабыню, дорогая. Где вы научились такому прекрасному произношению? В Челтнемском колледже?

— Мой отец был рабом капиталистической идеологии. Он не ведал, что творит.

— И потому отправил вас учиться в дорогую школу?

Тут она разозлилась окончательно. Ребус закурил. Он предложил сигарету и ей, но она покачала головой. Ну, конечно, сообразил он, сигареты — капиталистический продукт, листья, собранные рабами в Южной Америке. Тем не менее она была довольно привлекательна. Лет восемнадцать-девятнадцать. Забавные старомодные туфельки с узкими, тесными мысками. Длинная прямая черная юбка. Черный — цвет шотландских ковенантеров, цвет инакомыслия.

— Вы, наверно, студентка?

— Угадали, — сказала она, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Она с первого взгляда поняла — этот тип газету покупать у нее не станет.

— Эдинбургский университет?

— Да.

— Что изучаете?

— Английскую словесность и политику.

— Английскую словесность? А вы случайно не слыхали о парне по фамилии Айзер? Он там преподает.

Она кивнула:

— Это старый фашист, — сказала она. — Его теория толкования текстов — это пропаганда, имеющая целью ввести в заблуждение пролетариат.

Ребус кивнул.

— Как, вы сказали, называется ваша партия?

— Революционная рабочая.

— Но вы-то студентка, и, судя по вашему произношению, ни к рабочим, ни к пролетариату в целом вы отношения не имеете. — Она покраснела, глаза загорелись гневом. Начнись революция, Ребуса первым поставили бы к стенке. Но он еще не пустил в ход свой козырь. — Послушайте, вы, кажется, нарушаете один из параграфов Закона о торговле. А что это за жестянка? У вас имеется разрешение городских властей собирать в эту жестянку денежные пожертвования?

Жестянка была старая, потертая, без этикетки. В такие жестянки собирают церковные пожертвования.

— Вы что, легавый?

— Он самый, моя милая. Так есть у вас разрешение? В противном случае мне придется вас арестовать.

— Козел паршивый!

Сочтя эти слова вполне подходящими для финальной реплики, она повернулась к Ребусу спиной и направилась к выходу. Ребус, посмеиваясь, допил свое виски. Бедняжка. Она еще изменится. Весь идеализм улетучится, как только она поймет, насколько лицемерна игра в «рабочую революцию» и какие соблазны поджидают ее за пределами университета. После окончания учебы ей захочется иметь все: высокую должность — и такой же оклад — в Лондоне, квартиру, машину, домашний бар. Она променяет все свои принципы на кусок пирога. Но пока ей этого не понять. Сейчас ей положено бунтовать против авторитетов и традиций. Такова уж специфика учебы в университете. Все они думают, будто смогут изменить мир, стоит им только удрать от родителей. Когда-то Ребус тоже так думал. Он думал, что вернется из армии с орденскими планками на груди, с длинным списком благодарностей и, потрясенные, его родные начнут относиться к нему совсем по-другому. Только ничего из этого, увы, не вышло. Протрезвев, он уже готов был выйти из паба, как вдруг услышал обращенный к нему вопрос:

— Так, сынок, ни от чего не излечишься, правда?

Эту философскую истину изрекла сморщенная старуха с ввалившимися щеками. Ребус увидел, как шевелится в черном провале ее рта язык.

— Ага, — ответил он, расплачиваясь с барменом, который поблагодарил его, продемонстрировав позеленевшие вставные зубы. Ребус слышал телевизор, звяканье кассового аппарата, громкие разговоры стариков, однако за этой слитной какофонией различил еще один звук, тихий, но более явственный для него, чем все прочие.

Это был крик Гордона Рива.

Выпустите меня. Выпустите меня