Арсен Ревазов - Одиночество-12 Страница 36

– Ты не знаешь, как там Маша и мама?

– Антон говорил, что они носятся по адвокатам, которые уже слупили с них порядком денег. Эффекта, как видишь, нет.

Мне не понравилось слово «носятся». Когда Маша бралась за дело, можно было быть абсолютно спокойным. Лучше, чем она, сделать его никто не мог. Тем не менее, эффекта действительно не было. Пока.

– Ты, кстати, не знаешь, почему ко мне не пускают адвокатов?

– Твоему делу присвоен статус ОК. Что означает особый контроль. Интересно, чем это ты его заслужил?

Мне, в свою очередь, стало интересно, не за ответом ли на этот вопрос пришла Оля?

– Двухголовыми змеями и отрезанными головами. Но не в камере же об этом рассказывать.

Она спокойно восприняла отказ.

– А почему ты не спросишь, зачем я здесь?

Я решил, что самое время прикинуться полным идиотом. Потому что иначе, как писал журнал «Юность» во времена моей молодости, может случиться непоправимое.

– Да вообще-то я думал, что ты пришла навестить меня. Передать передачу и записку. А почему ты здесь, Оля?

– Потому что я хочу, чтобы ты оказался на свободе.

– А зачем тебе моя свобода?

– Потому что потом я хочу тебя ее лишить.

Это был ход конем в глаз. Но я решил все-таки уточнить.

– Ты хочешь замуж? За меня? И предлагаешь мне сменить одну несвободу на другую?!!

– Если бы все было так просто. Но ты мне нравишься.

Это было сказано так непринужденно! Как будто она все уже давно решила, но понимает, что для меня это новость и готова терпеливо мне все объяснить. М-м… Кажется, все таки Оля пользовалась своей сексуальностью.

– У меня есть Маша. У тебя есть Мотя…

– Никого ни у кого нет.

– Оля, но Мотя… ты с ним э… – я пытался подобрать приличное, но не антихудожественное слово, – занимаешься любовью?

– Ну если это можно так назвать. И что?

Она немного ехидно улыбнулась. Я знал, что так назвать это нельзя. Но было очевидно: для того, чтобы возбуждать, даже сводить с ума, двигаться в постели Оле было не обязательно.

– Мотя тебя любит. Мотя хочет твоей любви. И я…

– Да. Он даже рассказал мне про твои советы. Они универсальны. Но не полноценны. Потому что не отвечают на вопрос «а что дальше». Мотя откажется от меня, как только меня получит. И он это знает. И я это знаю. И он знает, что я это знаю.

– Пусть сначала получит, а потом откажется. Что ты хочешь от меня? А может, – мне пришла в голову дикая мысль, – а может, ты оттуда? Калипсол. Дейр-Эль-Бахри. Одиночество. 222 461 215?

– А может, у тебя тоже белая горячка? Я не предлагаю тебе сделку по смене несвобод. Ты мне нравишься. Я буду тебе помогать. Бескорыстно. Не прося ничего взамен. Даже, чтобы ты со мной занялся любовью. Я уже давно заметила, что люди приписывают мне избыточную практичность.

Я вдруг услышал в ее голосе усталость. Это был первое проявление хоть чего-то человеческого. Но если так пойдет дальше…

Я посмотрел на нары. Это, конечно, будет номер. Представляю, как будет смотреть на меня вся камера. Если кто-нибудь поверит. В тюрьме про баб врут страшно. Только в нашей камере как минимум 15 человек успели рассказать, каких именно звезд шоу-бизнеса они лично трахали и почем (деньги, кольца, автомобили, дома, яхты). Особенно меня прикалывало, что все безоговорочно верят. Или делают вид. Когда чья-нибудь телка появляется по ящику – то по камере идет общий крик «Вован! Иди сюда! Твоя пизда поет!».

Настоящий секс с петухами – происходит обычно ночью, тихо. Петухов поставляет мамка – старший петух в камере. И за них надо платить. Деньгами, чаем или сигаретами.

– Ты, Оля, любишь экзотику?

Я почему-то тоже почувствовал себя усталым. И понял, что мой голос звучит фальшиво и неуместно.

– Я же сказала. Я не собираюсь тут с тобой заниматься сексом. Тем более, полчаса прошли. Сейчас за мной придут. Я хочу тебе помочь. И все.

Я вспомнил астрологическую фразу Матвея из рассказов об Оле: «Любовь – не очень-то змеиное дело», – и решил, что пора писать записку Антону. Оля дала мне бумагу и ручку.

Я написал, что держусь, благодарю его и чтоб он меня вытаскивал. Попросил передать всем-всем-всем, что у меня все – ОК. Всех-всех подчеркнул. Антон догадается.

В ту секунду, когда она убирала записку в сумочку, в дверь дважды стукнули, а еще секунд через двадцать она открылась. Вертухай смотрел на меня восхищенными глазами. Он явно мне завидовал. Мне показалось, что на его потном лбу даже прыщи разбухли. Я усмехнулся. Знал бы он, каким сексом мы тут занимались.

– Да, спросил я напоследок, – а ты не знаешь что там с Крысой? Это моя подчиненная. Матвей должен был взять у нее денег.

– Знаю. Матвей ей не успел позвонить. А Антон с ней говорил. Она послала его и сказала, что не понимает, о каких деньгах вообще идет речь. Кажется, она тебя кидает. Там много денег?

– Тысяч двадцать. Но не в деньгах дело. Это же моя работа. Мое агентство. Я в тюрьме. А она – …

– Освободись сначала. Потом разберешься. Ладно. Я пошла. Будь здоров. Не кашляй. А то тут у вас туберкулез.

– Да. У нас тут тех, кто кашляет, – сама понимаешь… Пока, Оля! Спасибо за все.

Она кивнула и вышла, не оглядываясь.

Вскоре за мной пришел другой вертухай и повел меня в камеру. У меня было ощущение, что я иду домой. Домой! Я читал, что у заложников ближе к освобождению или сразу после него возникает чувство глубокой любви к тем, кто их захватил. Кажется, это называется «стокгольмский синдром». Что-то в этом духе происходило и у меня, если я стал считать камеру СИЗО на 117 человек домом за неделю. Я вернулся камеру, молча отстегнул 10 % денег в общаг, получив одобрительный взгляд Смотрящего, и лег на шконку. Видя, что я не в духе, меня оставили в покое, хотя обычно вернувшихся заваливали вопросами.

Глава 14

Один из углов камеры оживился. Фонарь, долговязый приблатненный, показывал фокусы с колодой, которая воздушным веером переходила из одной руки в другую, затем извиваясь змеей уходила в сторону, а потом, поменяв неуловимо движение на обратное возвращалась. Я лежал и лениво наблюдал за процессом. Фонарь уловил мой взгляд и волнистыми движениями парусника, идущего галсами по узкому проливу подплыл ко мне.

– Пророк, предскажи! Вкатишь[40] мне в буру или нет?

– Вкачу, если стану играть. Но не вкачу, потому что не стану.

– А если без кляуз?[41]

– Я не играю в буру!

– А во что играешь?

– Вообще не играю!

– Пророк, зачем пургу гонишь! Ты же бухтел, что тебя после казино замели. Что же ты с беспонтовыми фраерами бился, а с нами тебе западло? А прописку тебе, кстати, оформили?

Я похолодел. Мое сердце опустилось сильно ниже диафрагмы. Прописки, – этого рудимента, первобытно-общинных инициаций я боялся страшно. Необходимость прыгать с третьей шконки на расставленные шахматные фигуры, чтоб доказать собственную смелость или колоть себе глаз со всей силы, в надежде, что кто-то успеет подставить книжку – меня категорически не устраивала. Но еще на сборке мне сказали, что после тридцати – не прописывают. Я успокоился. Когда прошли первые дни, я забыл и думать о прописке. Теперь Фонарь поднял эту тему. Я с надеждой посмотрел на Танк. Сейчас все было в его власти. Танк, подумав вмешался.

– Ты, Фонарь, что, не рубишь фишку? Зачем наезжаешь? После тридцати прописка не катит. А ты, Пророк, уважь Фонаря. Раз вытолкнулся[42] – покатай[43] немного. Не на три косточки играете.[44]

Мне стало ясно, что я попал. Официальную прописку по понятиям мне сделать было нельзя, но отказаться играть в карты, после такой находки с казино Фонаря и вынесенного решения Танка было невозможно. Отмазки, как в анекдоте про крысу не было.[45] Единственный способ опротестовать слова Танка – это писать маляву Смотрящему по СИЗО. Что значит, во-первых, резко испортить с Танком отношения, во-вторых, получить с высокой вероятностью отказ от вышестоящей инстанции. Получалось как с леденцами «Чупа-Чупс», спонсорами российской сборной по футболу: «Отсосем и там, и здесь».

Я понял, что надо срочно привлечь внимание правильных мужиков и блатных (прежде всего Смотрящего с Поддержкой) к игре и добиться максимально честных для меня условий. Мне уже было известно, что обыграть фраера в карты – это заслуга для рвущегося к власти приблатненного. А Фонарь очень старался выслужиться и изменить свой статус на блатного. Это означало, что он будет делать все в рамках понятий, чтоб меня сделать. И болеть блатные будут за него. Потому что он, в общем, свой. А я, в общем, чужой.

Раздумывая над всем этим в том молниеносном темпе, который был задан Фонарем, я в первый раз проклял свою привычку ходить в казино. Было понятно, что если я отделаюсь 300 долларами, полученными от Антона, и на этом закончу игру, то мне надо благодарить судьбу и Бога в тех словах и действиях, которыми я за всю жизнь не пользовался.