Кит МакКарти - Окончательный диагноз Страница 36

— А-а, понятно. — Айзенменгер на мгновение задумался. — А как это стало известно? Их что, застукали?

— Да, пару раз видели, как они целовались. А однажды я застал их прямо здесь. В раздевалке. Они как раз выходили оттуда. Уховертка заявил, что там был паук, которого она просила поймать. Но, думаю, он там оказывал ей другие услуги.

Айзенменгер догадался, что Уховерткой Льюи называл Людвига.

— И их связь продолжается до сих пор?

Льюи пожал плечами:

— Насколько мне известно, да.

— И все об этом знают?

— Сотрудники отделения знают.

— А миссис Людвиг нет.

Льюи снова пожал плечами:

— Было бы неплохо, если бы она узнала. Он отвратительный тип. Двух слов со мной не скажет. Всегда брюзжит и наезжает на младший медицинский персонал. Так что я очень рад, что сегодня вы вместо него. Чем меньше его видишь, тем лучше.

Айзенменгер тоже не испытывал особой любви к Людвигу, но и соглашаться с Льюи считал не слишком правильным, поэтому просто сменил тему:

— А что насчет других? Что вы знаете о докторе Шахине? Вы с ним ладите?

Льюи допил чай, но не спешил возвращаться к работе. Айзенменгер понимал, что и он мог бы заняться более продуктивной деятельностью, но любопытство было одним из его пороков.

— Когда он только пришел, он был страшно высокомерным типом, — чистосердечно признался Льюи. — Но стоит сойтись с ним поближе, и он становится дружелюбным. — Льюи помолчал и добавил: — Для араба он вполне нормальный.

Айзенменгер пропустил мимо ушей эту расистскую выходку, хотя либеральная и свободолюбивая часть его души бунтовала.

— Мне это только кажется или у него действительно напряженные отношения с доктором Людвигом?

— Он чертов расист, — без тени иронии ответил Льюи. — Он считает, что Шахин годится лишь для того, чтобы работать погонщиком верблюдов.

Проигнорировав вспышку лицемерия, которой сопровождалось последнее высказывание, Айзенменгер попытался спокойно переварить эти сведения. Они полностью соответствовали тому, что он и сам уже успел заметить. Льюи, однако, не унимался.

— Я сам слышал, как он говорил здесь ординаторам самые мерзкие вещи о Шахе. — У Льюи, судя по всему, были прозвища для всех, и это заставило Айзенменгера задуматься, какую же кличку санитар даст ему. — Что он ни к черту не годится, что получил эту должность только благодаря своему положению и всякое такое.

— А какое у него положение?

На лице Льюи снова отразилось удовольствие от того, что он знает вещи, неведомые Айзенменгеру, и он склонился ближе.

— Это зависит от того, что вам больше нравится. — После чего он, как был вынужден признать Айзенменгер, выдержал мастерскую паузу. — Во-первых, я слышал, как Уховертка рассказывал Цеппелину, что его отец — судовладелец-миллионер. И судов у него больше, чем у всего Королевского флота. Как бы там ни было, папочка заплатил Пиринджеру за его исследовательскую работу, которая как-то связана с его заболеванием. Поэтому когда папенькин сынок явился и попросил Пиринджера об устройстве на работу, тот сказал: «Конечно. Никаких проблем». Хотите что-нибудь еще?

— А что, вы знаете и другие версии?

Льюи расширил глаза и выдохнул сквозь сжатые губы.

— Пожалуй. — Он понизил голос, чтобы его не могли уловить многочисленные прослушивающие устройства. — Милрой довольно недвусмысленно намекал на то, что у Шаха роман с профессором.

Айзенменгер не сразу понял, о чем идет речь.

— Они гомосексуалисты?

Льюи, подтверждая это, расплылся в широкой улыбке.

— И вам это рассказал Милрой?

— Со всеми подробностями. Он та еще язва. Терпеть их не может.

Айзенменгер встал и подошел к раковине, чтобы вымыть свою чашку.

— Ну, похоже, Уилсон ни к кому не испытывает симпатии, — заметил он.

Льюи протянул руку за очередным печеньем.

— Он считает всех своих коллег сборищем идиотов. Постоянно вспоминает прошлое и утверждает, что нынешнее поколение ни на что не годится.

— А как насчет Виктории Бенс-Джонс? — неожиданно спросил Айзенменгер. Он специально сформулировал его таким образом, чтобы Льюи, отвечая, имел свободу выбора.

Тот нахмурился.

— А вот с ней все было странно. Когда она только появилась, он не мог сказать о ней ничего дурного. А потом вдруг все изменилось. Он как-то зашел сюда, когда она подписывала документы о кремации, и, стоило ей его увидеть, она начала вести себя очень странно. Лицо у нее вытянулось, и на нем появилась какая-то усмешка. Однако она не сразу ушла.

— Почему?

— Не знаю.

— А что доктор Милрой? Как он отреагировал?

— Просто рассмеялся. А когда она ушла, сказал, что у нее критические дни.

— И как давно это было?

Льюи задумался.

— Наверное, пару месяцев назад.

Айзенменгер промолчал и вскоре отправился прочь, зажав под мышкой истории болезней и свои диктофонные записи. Поднимаясь по лестнице, он задумался о том, почему его так взволновал последний рассказ Льюи. Возможно, все дело было во времени. Виктория Бенс-Джонс заболела всего через три недели после этого инцидента с Милроем.

Конечно, ничего существенного, и все же что-то его тревожило, когда он сел за стол в своем кабинете и уставился на паутину в углу потолка.

Пиринджер возвращался с собрания Королевской коллегии патологоанатомов, когда в коридоре его остановил Уилсон Милрой. Поскольку на верхнем этаже отделения располагались лишь фотолаборатория, кабинет секретаря и роскошные покои Пиринджера, профессор был несколько удивлен, встретив там Милроя.

— Уилсон! Чем я могу вам помочь? — Пиринджер всегда пользовался задушевным тоном, обращаясь к Милрою.

— Не могли бы мы побеседовать?

И вместо того чтобы пройти мимо секретаря, они вошли в кабинет Пиринджера прямо из коридора.

Профессор сел за стол, Милрой устроился в маленьком кресле напротив, и Пиринджер повторил:

— Так чем я могу вам помочь, Уилсон?

Уилсон Милрой улыбнулся. Пиринджеру уже не впервой приходилось сталкиваться с подобной неприятной ситуацией, но, несмотря на это, ему так и не удалось выработать в себе эффективного противодействия. Он напрягся и сделал все возможное, чтобы не отвести взгляд.

— По-моему, мы должны поговорить.

— Конечно.

Милрой продолжал улыбаться.

— Об Амре. — Казалось, эта улыбка пристала к нему навсегда.

— А в чем дело? — учтиво осведомился Пиринджер.

— У него есть старший брат.

Пиринджер не сразу понял, о чем идет речь, однако это сообщение вызвало у него интерес.

— Правда?

Уилсон изменил позу, положил ногу на ногу, но улыбка так и не покинула его лица; Чеширский кот умер бы от зависти.

— Да. И он говорит, что его маленький братишка — гей.

Пиринджер опустил взгляд на свои сжатые под столом руки и поднял его на Милроя с некоторым запозданием.

— Ну и что?

Милрой устало опустил глаза.

— Вы хотите, чтобы я выразился более откровенно?

Пиринджеру вдруг показалось, что голова его сжалась и все мысли из нее вылетели, однако ему хватило ума ничем не выдать этого и воспользоваться стандартной уловкой, изобразив негодование.

— О чем вы говорите?!

Улыбка на устах Милроя оставалась непоколебленной.

— Я говорю об Амре Шахине и о том, как он получил свою должность, Адам. О том, как ему удалось отодвинуть меня в сторону.

Пиринджер поднял глаза к потолку и вступил в предложенное ему соревнование улыбками.

— Опять за старое.

— Не пытайтесь уйти в сторону, Адам. Я так и не получил ответа. В конце концов, выбор консультанта является серьезным вопросом, который следует рассматривать с максимальной тщательностью, анализируя все «за» и «против».

— Насколько я помню, вопросы были только у вас, Уилсон.

— Вот именно. — Чувство юмора наконец изменило Милрою.

— Что вы имеете в виду? — устало осведомился Пиринджер.

Милрой хрюкнул.

— Мы с вами разумные люди, Адам. Неужто мне надо все озвучивать?

— Возможно. Похоже, я сегодня не отличаюсь догадливостью.

Милрой пожал плечами:

— Вы ведь тоже гей, не так ли?

Пиринджер вздрогнул. На какое-то мгновение на его лице отразилось изумление, затем ярость, и лишь потом ему удалось взять себя в руки.

— Какое отношение к этому имеют досужие домыслы о моей сексуальной ориентации? — невозмутимым голосом, свидетельствовавшим о притворстве, осведомился он.

Однако Милроя не интересовали ни пустые угрозы, ни увертки Пиринджера.

— Вы ведь раньше работали с Шахином?

Пиринджер чувствовал себя слишком уставшим, чтобы пускаться в бессмысленные отрицания.

— В течение некоторого времени, — тихо ответил он.

— В течение четырех лет, — снова хрюкнул Милрой.

— Я работал со многими людьми, Милрой. — То, что Пиринджер назвал его по фамилии, свидетельствовало о том, насколько обострились их отношения.