Лев Пучков - Профессия – киллер Страница 37

Неподалеку от нашего офиса располагается в очень уютном скверике Музей искусств. В обеденный перерыв мы гуляли возле этого музея — Дон, я и начальник службы безопасности фирмы. Неожиданно стали свидетелями неприличного эпизода.

Молодая учительница привела на экскурсию своих шалопаев — то ли из второго, то ли из третьего класса. Стояла поздняя весна, большинство молодых особей прекрасного пола уже повылезали из зимней шкуры, радуясь возможности ненавязчиво возбуждать сильный пол прекрасным экстерьером. Не составляла исключения и учительница. Когда ее шумные подопечные вливались внутрь музея, стоявший на ступеньках здоровый парень лет тридцати, успев разглядеть учительницу, с восторгом произнес ей вслед:

— Вот это жопа! Эх, как бы я ей впендюрил!

Он сказал это негромко и вполне искренне. Честно говоря, я был с ним солидарен в этом вопросе. Но получилось так, что дети услышали и стали хихикать, как-то по-своему поняв слова дяденьки.

Я на этом эпизоде внимания не заострял. А Дон вдруг помрачнел и спросил у славика, начальника службы безопасности, знает ли он этого типа. Славик ответил утвердительно — он, по-моему, в нашем районе каждую собаку знает.

Так вот, по возвращении в офис Дон при мне позвонил куда-то и сказал, что, мол, живет в городе такой-то и он ужасный грубиян и сволота. Надо поучить его вежливости. Я тогда криво ухмыльнулся, потому что представлял, как это выглядит на практике, и спросил у Дона: не слишком ли круто? За какую-то дурацкую реплику, которую эта учительница даже не слышала вовсе.

В ответ Дон заявил, что мы сами сеем зло, позволяя всякой сволочи вести себя как ей вздумается. А детям, которые слышали его слова, нанесена ужасная душевная травма, которая впоследствии может роковым образом повлиять на становление молодых людей.

Тогда, помнится, я хотел было возразить шефу, что на улицах сплошь и рядом мат-перемат, экраны переполнены порнухой и кровью… Что, тоже звонить и просить со всеми разобраться? Но не стал, после некоторых размышлений вспомнил случай в ресторане и его назидания после изнасилования.

А на следующий день я узнал, что те «воспитатели», которые взялись поучить вежливости дурака, пришедшего в восторг от женского зада, но проявившего хамство, маленько перестарались. Парень больно здоровый попался. Видимо, сильно сопротивлялся, потому его и отоварили так, что он скончался в больнице.

Дон — личность абсолютно непредсказуемая. За полгода совместной работы я имел возможность неоднократно в этом убедиться.

Иногда, впрочем, я задавался мыслью: может быть, он непредсказуем только для меня? У меня, наверное, во многом армейское мировоззрение. Может, это только для меня во многих случаях неясны мотивы его поступков?

Во всяком случае, за последние полгода я так и не смог овладеть его стилем мышления, хотя, если честно признаться, цель такую перед собой ставил — самолюбие заело.

Дело в том, что практически все его поступки или суждения, которые в первый момент вызывали у меня либо недоумение, либо полное неприятие, в последующем я признавал правильными — иногда лишь частично, а чаще на все сто процентов.

Это обстоятельство меня здорово задевало. Получалось, что всегда я выглядел этаким упрямым ослом, которого хозяин, смеясь и терпеливо постегивая прутиком, заставляет помимо его воли идти туда, куда нужно ему, хозяину.

И осел, естественно, идет. Но только спустя некоторое время, а ведь поначалу артачился и орал — представляете? Наверное, как ишаки орут.

В общем, было обидно, тем более, что я не без некоторых оснований считал себя интеллектуалом. Надо вам сказать, что в армии ко мне относились с некоторой настороженностью — вовсе не из-за того, что тесть (ныне бывший) — генерал, а из-за лишней вдумчивости и начитанности. Даже было прозвище — Профессор, а это определенным образом характеризует, по-моему.

И вот теперь мне предстоял серьезный разговор с Доном — и не только об акции в подъезде, но уже и еще об одном неординарном событии, явившемся следствием первого.

В этот раз я совершенно упустил из виду противоречивость характера своего шефа. А если честно, было не до анализов его выкидонов. Я довольно много перетерпел за прошедшие сутки.

Судите сами: вечером акция, утром пленение и побои, чуть позже — морг и я с кадавром в обнимку. Я просто был уверен, что за все мучения заслужил пусть не шикарный особняк, так хоть кругленькую сумму в твердой валюте.

А потому, когда после моего сообщения о том, что некоторым образом причастен к скоропостижной кончине Максимилиана Берковича, Дон плюхнулся в кресло, издав звук, напоминающий шкворчание на раскаленной сковородке, и глубоко задумался, глядя поверх моей головы, я простодушно предположил, что он прикидывает, какую сумму выложить мне в качестве премии.

Еще я подумал, что правильно не послушался совета, который мне дали в комнате за портьерой, и все рассказал шефу: он умный, прозорливый и в два счета сообразит, что делать дальше. только вот про вербовку я не сказал ничего, хотя поначалу намеревался. Даже и не знаю, что меня удержало и не позволило откровенничать до конца…

Дон вдруг перестал думать, опустил глаза и внимательно посмотрел на меря. Я бы сказал: с удивлением посмотрел, как будто в первый раз увидел.

— Ну и что, по-твоему, я теперь должен делать? — произнес он скучным до невозможности голосом.

Я насторожился: ничего хорошего такое начало не предвещало. Он продолжал внимательно смотреть на меня — так, как, мне кажется, смотрят на малолетнего преступника, которого за содеянное надо бы расстрелять, а нельзя — возраст не позволяет.

— Дон, ты чего? Ты же сам неоднократно говорил, что он тебе как кость в горле! Ты же теперь поднимаешься, круто поднимаешься…

я старался говорить веско, растягивая слова, придавая интонации нотки разочарования, горечи, как человек, который сделал другому что-то неизмеримо хорошее и вдруг обнаружил, что за это ему отвечают черной неблагодарностью. Так вот, я говорил, а у самого между тем в душе креп страх: не совершил ли я роковую ошибку? Может, совет из-за портьеры был правильным?

Внимательно всмотревшись в глаза Дона, я не нашел в них обычной иронии, насмешки, что меня всегда раздражало. Глаза его в данный момент были колючими и опасными — как остро отточенный нож. И холодны, как морговский холодильник. Я поежился и сник.

— Что, все так плохо?

Мой голос прозвучал так жалко, что самому стало противно.

— Нет, все гораздо хуже, — ответил Дон, опять же без намека на улыбку, и после незначительной паузы продолжил: — Ты, верно, рассчитывал, что я подпрыгну от радости и закричу: «Вай! Какой маладэц! Ты меня осчастливил. Проси чего хочешь!» и я тут же тебе вывалю энную сумму баксами. Да?

Это было совсем плохо. Если в речи шефа начинал прослеживаться грузинский акцент — при всей его невозмутимости и внешней монументальной основательности, это означало, что он сильно волнуется. Такое происходило крайне редко, только по какой-либо очень серьезной причине.

Я опустил голову, чтобы избежать его взгляда. Он поднялся из кресла и принялся расхаживать по ковру от камина к окну и обратно, обходя мою неподвижно торчащую фигуру на середине его маршрута.

Сделав несколько «челночных рейсов», Дон продолжил:

— Если бы ты был сам по себе, я обязательно отдал бы тебя кому надо. Но ты со мной. — Он поднял указательный палец левой руки, концентрируя мое внимание. — И потому спрос будет с меня. Вот так… Да, если все утрясется, я буду в большом выигрыше. Но это очень спорный вопрос. Это только в том случае, если никто не свяжет меня с этой смертью. Ты понял? Если же они каким-то образом зацепятся за тебя, будь уверен: ты расскажешь все, что было, и даже больше — это тебе не уголовный розыск!

Дон опять прервался, подошел к бару и, налив себе рюмку коньяку, залпом выпил. Потом он вернулся ко мне и пристально посмотрел в глаза — пробуравил взглядом.

— Еще я думаю, зачем мне рисковать? Может, тебе лучше умереть? Кто даст гарантию, что ты не используешь это против меня? Потом, позже, когда все утрясется? Кто? — Тут он резко отвернулся и отошел к окну. И встал там, глядя на клумбы и раскачиваясь с пятки на носок.

Я молчал. Что мне можно было ответить? Буквально за три минуты меня сделали идиотом и ткнули носом в дерьмо.

Дон молчал долго. Я боялся помешать ему, ведь он что-то решал. Наконец, не оборачиваясь, он бросил мне через плечо:

— Значит, так. Пока не окончится разборка, будешь перемещаться только со мной или сидеть постоянно дома. У меня дома. — Он постучал пальцами по подоконнику. — Понятно?

— Ага, понятно, — быстро согласился я и с большим облегчением вздохнул. — А какая разборка?

Дон развернулся и смерил меня насмешливым взглядом.