Энтони О'Нил - Фонарщик Страница 38

— Тогда, надеюсь, мы поняли друг друга.

— Был бы счастлив так думать.

— И вы, конечно, никому не расскажете об этом разговоре?

— Вы можете положиться на меня, лорд-мэр.

«Мэр города смотрел на меня как родной брат, но у меня было такое чувство, будто он не говорит мне всего, что знает; он не хотел раскрывать какие-то тайны, связанные с покойными, не хотел бесчестить их имена больше, чем уже сделал, или, делая это, бесчестить свое собственное имя».

— Очень хорошо, — сказал Болан. — В таком случае вы найдете возможность информировать меня, когда поймете, что готовы арестовать преступника?

— Я уверен, это произойдет очень скоро, — сказал Гроувс.

— Я… я бы этого желал. — Болан взял соответствующую ноту гражданской торжественности. — Это подлое дело, инспектор. Воистину гнусное дело, которое никому не принесет ничего хорошего, и я могу только молиться, чтобы наши улицы не обагрились более кровью.

— Я тоже молюсь, — сказал Гроувс.

Болан передал его попечениям своего мертвенно-бледного слуги и вернулся в гостиную, чтобы принять прежнюю позу с борзой в ногах. Уходя, Гроувс заметил, что Джордж Рейд несколькими ловкими мазками наложил на лоб модели блики, которые могли бы означать, например, пот.

Вечером, хлопнув дверью и выйдя из главного управления, Гроувс был так занят своими мыслями, что даже не заметил отделившегося от стены и ударившего ему в голову кусочка каменной кладки. Он надел шляпу и бесцельно побрел по улице, крайне взволнованный и столь же расстроенный странной встречей с лорд-мэром. Несомненно, это был важный разговор, инспектор бы с удовольствием записал его в свою тетрадь, но его несколько огорчало то, что он не сумел задать самые обычные вопросы. Он размышлял, не слишком ли поспешно уступил Болану, соглашаясь на его просьбу сохранить все в тайне — вполне понятную, — и о том, какую дипломатию в подобной ситуации повел бы Восковой Человек, если бы вообще задал хоть один вопрос.

Рассеянно провожая глазами свою удлиняющуюся и сокращающуюся в свете уличных фонарей тень, он вдруг услышал отдаленный хор, выводивший праздничную мелодию, и его неудержимо повлекло к источнику звуков, который оказался некрасивой церковью Святого Патрика на улице Каугейт, главным учреждением римско-католического культа в Старом городе. Как и Смитон, Гроувс питал врожденное недоверие к папистам — от них несло ладаном, и их ритуалы отличались какой-то пышной таинственностью, — но, вспомнив конфессиональную принадлежность Эвелины, а также слова корсторфинского священника, он увидел счастливую возможность укрепить свою властную позицию какими-нибудь пугающими вопросами. Завернув в церковь и встретив в дверях отца Уизерса, он важно раздул ноздри и обратился к нему твердым низким голосом:

— Вы здесь служите, не так ли?

— Каждый день, — заверил его священник под пение хора мальчиков.

— Вы знаете всех своих прихожан?

— Это не так просто, — признался Уизерс, — но, может быть, вы войдете? Я как раз подбросил в камин несколько поленьев.

— Мне вполне удобно здесь, благодарю вас. Вы не припомните одну ирландскую девушку, если я вам ее опишу?

— Разумеется, могу попытаться.

Гроувс дал ставшее уже привычным описание, дополнив его эпитетами «коварная» и «двуличная».

— И вам лучше дать честный ответ, падре, — прибавил он. — В интересах самой девушки, как и в ваших.

— О, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал священник, вовсе не собираясь скрытничать. — Очень странная девушка, всегда в черном, как вы и сказали.

Гроувс прищурился:

— Что вам о ней известно?

— Она больше не ходит в нашу церковь. Хотя, может быть, ходит куда-нибудь еще.

— Когда она исчезла?

— Вам бы следовало спросить ее, инспектор. Знаю только, что она… стала странно себя вести.

— Что значит «странно себя вести»?

Этот вопрос поверг Уизерса в растерянность.

— Может быть, вы все-таки войдете? — спросил он, посматривая на лоб Гроувса. — Кажется… Кажется, у вас над левым глазом кровь, инспектор, она течет из-под шляпы.

Гроувс с удивлением приложил руку ко лбу и посмотрел на кончики пальцев.

— Все в порядке? — спросил священник.

На какое-то мгновение, глядя на кровь, Гроувс решил, что в последнее время он очень много думал и у него просто взорвался череп. Но затем вспомнил удар камушком, отскочившим от стены, и вытер лоб носовым платком.

— Все прекрасно, спасибо, — раздраженно продолжил он. — Но девушка… — Он не даст себя отвлечь. — Что значит странное поведение?

— Как сказать, — ответил Уизерс, — девушка… молодая женщина…

— Ну?

— Обычно бывала очень вежливой, предупредительной, можно даже сказать, ангелоподобной…

— Продолжайте.

— Но иногда ей не нравились — совершенно непонятно почему — некоторые фрагменты литургии.

— Что значит «не нравились»?

— Она вставала со скамейки и изрыгала проклятия… и выскакивала из храма.

— Проклятия?

— Не кощунства в точном смысле этого слова, но что-то неодобрительное.

— Ей не нравилось то, что вы говорили?

— Судя по всему, да. Это, конечно, было неприятно, но я уже привык. Пытался терпеть, однако дело дошло до той стадии, что необходимо было вмешаться, и я уже собирался поговорить с ней, как вдруг она исчезла. Перестала приходить. Надеюсь, с ней ничего не случилось?

Гроувс с запозданием понял, что это вопрос, но не удостоил сто ответом.

— Вы помните, какие фрагменты службы вызывали вспышки ее гнева?

— Один раз это было во время Дароприношения, — сказал Уизерс, — тогда она просто вышла из себя. Встала, начала что-то рычать — мне кажется, тоже по-латыни, — и вылетела словно одержимая.

— Что такое Дароприношение?

Священник терпеливо улыбнулся.

— Это после освящения вина. Молящиеся предлагают Дары — Тело и Кровь Христовы — Богу-Отцу как жертву.

— Жертву, — повторил Гроувс, задумавшись. — Что-нибудь еще?

— Трудно припомнить все случаи, хотя, по-моему, она как ужаленная каждый раз вздрагивала при произнесении слов Agnus Dei.

— Аг?..

— Агнец Божий. Который взял на себя грех мира.

— Да, — сказал Гроувс, видя, что порочность налицо и Эвелина далеко не та блеющая овечка, какой явилась ему в первую их встречу; было очевидно, что эта женщина склонна к злобности, даже буйству. Этого недостаточно для ареста — пока нет, — но ноздри у него возбужденно расширились в предвкушении санкций. — Вы когда-нибудь слышали о Зеркальном обществе? — спросил он.

Он внимательно наблюдал за священником, но не увидел никаких признаков уклончивости.

— Зеркальном обществе? Нет, а что?

— Вы знали профессора Смитона?

— Он был человеком, при встрече с которым я приподнимал шляпу, — осторожно ответил священник, — и я скорблю о его кончине. Но мы не приятельствовали.

— Он имел отношение к вашей церкви?

— Я бы сказал, что это совершенно невероятно.

— Может быть, двадцать лет назад или даже больше.

Священник пожал плечами.

— Я был тогда еще очень молод — послушником.

— Вы когда-нибудь слышали, чтобы Смитон встречался с каким-нибудь монсиньором?

Священник задумался.

— Не помню, чтобы в Эдинбурге жили тогда какие-нибудь монсиньоры. Хотя кто-то, по-моему, приезжал… Ненадолго.

— Кто именно?

— Был такой монсиньор Дель'Акила, — сказал священник, и гимн в глубине храма вдруг угас. — Из Ватикана. Он приезжал сюда под завесой строгой секретности — кажется, по какому-то очень важному делу. Да, это я помню очень ясно.

— И кто же он такой, что приехал к нам из Ватикана?

— Известный демонолог, инспектор, экзорцист. Самый опытный во всей Церкви.

— Волшебник?

— Священник, который изгоняет демонов и разрушает их козни. Маленький, удивительно мрачный человек. Казалось, он побывал в аду и вернулся обратно. Что, — прибавил Уизерс, — вполне вероятно, полагаю.

— Его мог пригласить Смитон?

— Ну, инспектор, этого я сказать не могу. Насколько мне известно, монсиньор Дель'Акила не произнес ни одного слова о цели своего визита за все то время, что провел здесь. Хотя, уезжая, помнится, производил впечатление человека, потерпевшего поражение.

— Поражение?

— Он как будто постарел на десять лет и сильно похудел.

— А где сейчас этот монсиньор, падре? Как с ним можно связаться?

— К сожалению, это уже невозможно.

— Он не захочет говорить со мной?

— Не то что не захочет говорить, — мрачно сказал священник, — он не сможет говорить.

Гроувс понял и расстроился.

— Он умер?

Уизерс кивнул.

— В Дублине, — сказал он, когда мальчики затянули что-то веселое и новогоднее. — Как-то вечером его зарезали перед собором Святой Марии, будто волки разорвали на части. Помнится, это было очень странно.