Полина Дашкова - Золотой песок Страница 39

Болтушка Зинуля почему-то сразу помрачнела, когда Русов задал ей вопрос о родителях Ники.

– Мы не будем об этом говорить, ладно? Ника просила, чтобы этой темы я не касалась в разговорах с чужими.

– Ну да, – простодушно улыбнулся Русов, – я, разумеется, пока еще чужой. Но это ненадолго. Я скоро стану совсем своим. И для тебя, и для твоей подруги, и для замечательного семейства Ракитиных. – Он блеснул в темноте крепкими белыми зубами, сглотнул, облизнулся и обнял Зинулю за плечи. Косточки у нее были тоненькие, цыплячьи. Она снизу вверх смерила его удивленным насмешливым взглядом.

– Откуда такая уверенность?

– Я классный парень, Зинуля. И вы все это скоро поймете.

– Вот только классных парней в доме Ракитиных не хватало. – Она весело засмеялась, скинула его руку передернув плечиками, и помчалась назад, навстречу Нике с Никитой. Они так отстали, что их силуэты едва были видны в другом конце бульвара. Приостановилась на бегу у большой лужи, развернулась и крикнула:

– Куку, Гриня! – пронзительный голосок впился в уши, защекотал барабанные перепонки. И на многие годы почему-то запомнился этот дурацкий крик, эта тонкая маленькая фигурка, мчащаяся по лужам.

Григорий Петрович встряхнулся, упрямо мотнул головой, отгоняя неприятные воспоминания, и закурил. Он сидел в своем новом губернаторском кабинете. За окном было ясное майское утро девяносто восьмого года. На столе перед ним лежало несколько свежих утренних газет. Цветными маркерами были выделены заголовки статей, на которые его пресс-секретарь рекомендовал обратить внимание.

Он вдруг обнаружил, что тупо смотрит на фотографию в какой-то гадкой, но страшно популярной ежедневной московской газетенке. Перед ним была Ника крупным планом. У нее за спиной просматривалось здание аэропорта. Снимали со вспышкой, в темноте, но светящиеся буквы «ДОМОДЕДОВО» можно было прочитать.

Григорий Петрович, не отрывая глаз от снимка, открыл верхний ящик стола, достал большую лупу. Нет, не лицо своей жены он разглядывал. Его заинтересовала женщина, стоявшая рядом. Маленькая, почти на голову ниже Ники, худенькая, как голодающий подросток. Лохматая светлая головка на тонкой цыплячьей щейке.

Она сильно изменилась, постарела. Она держала Нику под руку и улыбалась щербатым ртом, глядя с газетной страницы прямо в глаза Григорию Петровичу.

Он отложил лупу, откинулся на спинку мягкого кожаного кресла и несколько секунд сидел, прикрыв глаза. Со стороны его лицо казалось неживым, застывшим, бледным, как восковая маска. На столе взвизгнул один из телефонов. Григорий Петрович сильно вздрогнул, открыл глаза, но трубку брать не стал. Он знал, что через секунду ее возьмет секретарша на параллельном телефоне.

– Наташа, меня ни для кого нет на двадцать минут, – быстро проговорил он в микрофон селекторной связи.

– Хорошо, Григорий Петрович, – ответил приятный женский голос, – может, кофейку принести?

– Позже.

Он отключил селектор, резко поднялся, прошел по своему кабинету из угла в угол, закурил, тут же загасил сигарету. Руки у него слегка дрожали. И еще раз с пугающей ясностью донесся до него из далекого прошлого, прорывая плотные наслоения двадцати прожитых лет, щекоча барабанные перепонки, звонкий детский голосок: «Ку-ку, Гриня!»

Актрисе Виктории Роговой нравилось, когда вокруг нее разгорались страсти, когда за нее боялись и переживали. Она была настоящей, прирожденной актрисой, и нерастраченную энергию лицедейства выплескивала, как крутой кипяток, на головы своим близким.

За элениумом последовала петля, ловко сплетенная из двух пар старых колготок и закрепленная на крюке на котором висела люстра. Петлю и табуретку под ней увидела Ника, вернувшись из школы. Мама в вечернем платье стояла на табуретке с петлей на шее и смотрела на Нику. Люстра угрожающе покачивалась над ее головой.

Не раздумывая, не ахая и не падая в обморок, Ника взяла ножницы, благо они лежали на мамином туалетном столике, моментальным движением пододвинула стул, вскочила на него и перерезала веревку.

Виктория, продолжая стоять на табуретке, разразилась дикими рыданиями.

– Зачем ты это сделала? Боишься, что будешь чувствовать себя виноватой? Опасаешься угрызений совести? Ты это сделала для себя, моя дорогая доченька. Все в этой жизни ты делаешь только для себя, любимой.

– Слезь, пожалуйста, – сказала Ника и вышла из комнаты.

Потом ей было очень худо. Петля и табуретка вызвали в памяти совсем другую картину, в которой не было ничего фарсового, театрального. Там все произошло всерьез.

– Она как будто издевается надо мной, – говорила Ника вечером, сидя на лавочке во дворе с Никитой, – я слишком отчетливо помню папину смерть. Зачем этот спектакль? Я не режиссер, и зритель из меня негодный получается, неблагодарный.

– Почему же неблагодарный? – усмехнулся Никита. – В самый раз. Зритель что надо. Ты ведь испугалась, когда увидела? И сейчас тебя трясет.

– Мне просто некогда было пугаться. Одно неверное движение, и табуретка могла упасть.

– Ты не думаешь, что она специально ждала, когда ты вернешься из школы, услышала, как открывается дверь, и быстренько влезла, накинула петлю? – спросил Никита.

– Не сомневаюсь, что так и было.

– Поехали к нам ночевать? – предложил Никита и поцеловал ее в висок. – Мне так не хочется, чтобы ты возвращалась в этот ужас. Твоя кинозвезда наверняка успела напиться до бесчувствия.

– Нет. Это неудобно. К тому же завтра в школу.

– Папа отвезет тебя на машине.

– Ему придется для этого вставать в семь утра, и вообще…

– Что значит «вообще»?

– Ничего… – она уткнулась лицом в его плечо.

На самом деле ей больше всего на свете хотелось сейчас поехать к нему. Но она не поехала. Она не сомневалась, что без зрителей мама не повторит свой спектакль на «бис». А все-таки было страшно.

Она знала, что родители Никиты будут ей рады, что ей постелят в комнате бабушки Ани, на старинной кушетке, и бабушка, почти сказочная, именно такая, о какой Ника мечтала в детстве, будет расплетать свою длинную седую косу и рассказывать Нике очередную главу семейной истории. Во сне закружатся, быстро, странно, беззвучно, как в немом кино, все эти поручики, статс-дамы, фрейлины последней императрицы. Грозным, но совсем не страшным призраком мелькнет герой Первой мировой войны, полковник медицинской службы Викентий Ракитин, который зарезал свою жену из ревности в тот самый день, когда в Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд. Началась война, и ревнивца помиловали, он отправился на фронт. Его брат-близнец Иван проиграл почти все семейное состояние в рулетку, потом застрелился. У близнецов была младшая сестра Валентина, невероятная красавица, которая в сорок лет вышла замуж за тридцатилетнего швейцарского богача, предварительно купив поддельный паспорт, чтобы стать ровесницей мужа. Теперь ее потомки владеют огромным состоянием, живут в замке под Берном.

В лице Ники бабушка нашла благодарного слушателя. Все члены семьи знали эти легенды наизусть. Чужим было неинтересно рассказывать. А Ника слушала затаив дыхание. Для бабушки Ани и для родителей она очень скоро стала своей, ее принимали как невесту Никиты, баловали, за столом подкладывали в ее тарелку лучший кусочек. Только старая няня Надя относилась к ней настороженно.

– У этой девочки невозможные глаза, – говорила она, – у нее глаза взрослого человека, который пережил предательство, никому больше не верит и не умеет прощать.

– Надя, с каких пор ты стала прорицательницей? – сердилась бабушка Аня. – Да, у девочки было ужасное детство. Вернее, у нее вообще не было детства. Я знала ее отца, видела ее мать. Они оба неплохие, талантливые люди, но таким нельзя иметь детей. Девочке как воздух необходимы любовь и тепло, и она благодарна за каждую мелочь, для нее обычное семейное чаепитие – праздник.

Бабушка Аня была права. Нигде и никогда Нике не было так уютно и тепло, как в доме Ракитиных. Она получала удовольствие от самых обычных вещей. В доме разговаривали спокойно, никто не повышал голоса. Бабушка Аня крестила ее на ночь и целовала в лоб. Детство Никиты казалось невозможным раем, в который вдруг удалось ей, детсадовской, никому не нужной девочке, заглянуть одним глазком.

Иногда ей становилось страшно оттого, что она так сильно любит Никиту, оттого, что он ее любит не меньше, и все у них хорошо. На фоне ее родного семейного кошмара любовь и счастье казались почти кощунством. Слишком глубоко въелось в душу постоянное чувство вины.

В детстве она была виновата во всем: в творческих кризисах отца, в том, что пошел дождь и у мамы испортилась прическа, в том, что стали малы осенние туфли, а на новые нет денег, в том, что у нее мрачное выражение лица и не правильная походка. В самоубийстве отца тоже была огромная доля ее вины. Разве может гений работать в доме, где бегает и шумит маленький ребенок?