Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне Страница 4

— Можете прикупить, если желаете продолжать, — сказал Лерер.

Фельзен налил себе коньяку и затянулся сигарой. Потом сунул руку в карман и вытащил 2000 рейхсмарок.

— Достаточно будет? — спросил он, и Лерер в ответ лишь облизнулся.

Еще час он сражался с Лерером. Тот снял мундир и остался в одной рубашке. Вольф, держась в тени, по-ястребиному зорко следил за игрой. Ханке и Кох о чем-то совещались, сидя на диване, где всхрапнул Фишер.

Было уже половина второго ночи. Сдали. Лерер отказался прикупать. Подумав, Фельзен поменял две карты, взглянул на них, положил на стол рубашкой вверх и поставил 200 рейхсмарок. Лерер увеличил ставку до 400. Фельзен еще повысил ставку. Замерев, они в упор глядели друг на друга, но Фельзен-то знал, что у него комбинация выше. Лерер выложил 1000 марок. Фельзен двинул в центр стола оставшиеся у него 500 и, вынув из кармана пачку в 5000, бросил ее поверх 500.

Вольф кинулся к столу. Ханке и Кох замолчали, а Фишер перестал храпеть.

Лерер улыбнулся и забарабанил пальцами по столу. Он попросил ручку, передвинул на середину стола оставшиеся у него 2500 марок, а на другие 2500 выписал чек.

— Думаю, нам пора открыться, — сказал он.

— Сначала вы, — сказал Фельзен, который с удовольствием продолжил бы игру.

Лерер пожал плечами и открыл карты: четыре туза и король. Кох скрипнул зубами, думая, что Фельзен выхватил заказ у него из-под носа.

— Теперь вы, Фельзен, — сказал Вольф.

Фельзен для начала открыл сброшенные карты — бубновые семерку и десятку. Вольф ехидно улыбнулся, но Лерер подался вперед. Следующие две карты оказались восьмеркой и девяткой бубен.

— Надеюсь, что последняя не окажется валетом, — сказал Лерер.

Это была бубновая шестерка. Флэш.

Сорвав со спинки стула мундир, Лерер выскочил из зала.

Возможно, думал Фельзен, глядя, как расходятся обескураженные партнеры, он несколько перегнул палку. Такой проигрыш можно расценить как унижение.

Изморось перешла в снег. Потом похолодало, и снегопад прекратился. Черные рытвины и колеи, пробитые в снегу, заледенели, и штабной автомобиль, везший Фельзена в Берлин, буксовал, поднимаясь по Нюрнбергерштрассе.

Фельзен попытался дать шоферу на чай, но тот денег не взял. Проковыляв вверх по ступенькам, он поднялся в квартиру, вошел, сбросил пальто и шляпу и шлепнул на стол деньги. Плеснул себе коньяку, закурил и, несмотря на холод, снял пиджак.

Эва спала в кресле в теплом пальто и прикрыв ноги пледом. Сев перед ней, он смотрел, как трепещут во сне ее веки. Потом протянул к ней руку, дотронулся до нее. Она проснулась, слегка вскрикнув; казалось, крик этот не ее, а прилетел откуда-то из ночного мрака. Он отдернул руку и протянул ей папиросу.

Она закурила, глядя в потолок и машинально поглаживая его колено.

— Мне снился сон.

— Дурной?

— Будто ты уезжаешь из Берлина, а я стою одна на станции метро, а там, где должны быть рельсы, толпа народа, и все глядят на меня, как будто ждут чего-то.

— А куда я уезжаю?

— Не знаю.

— Думаю, что после сегодняшнего мне уже никуда не ехать.

— И что ты такого натворил? — спросила она по-матерински ласково.

— Ободрал их всех подчистую.

Эва настороженно выпрямилась.

— Глупо, — сказала она. — Знаешь, Лерер — человек грубый, нехороший человек. Помнишь тех двух еврейских девчонок?

— Тех, что искупали в Гавеле? Помню, но ведь сделал-то это не он, правда?

— Не он. Но он при этом присутствовал. И вытребовал привезти девчонок тоже он.

— И обо мне ему известно, — сказал Фельзен, попивая коньяк. — И о том, что у меня было с Сузаной Лопес. Как ты думаешь, откуда ему это известно?

— Знать все — это в духе режима.

— Но это было-то бог весть когда.

— Тоталитаризм был и до войны, — заметила она, протискиваясь у него между колен и отбирая рюмку. — За это ты и обыграл его, да?

— На что ты намекаешь? — спросил он. Прозвучало это обиженно, и он почувствовал досаду.

— Ты заревновал, ведь правда? — сказала она. — Я же вижу. Приревновал к нему Сузану Лопес.

Ее рука нашла его ширинку и погладила.

— Обыграл я его потому, что не хочу покидать Берлин.

— Берлин? — Теперь она посмеивалась.

Она ослабила на нем ремень, расстегнула пуговицы ширинки. Он скинул подтяжки, и она, спустив ему брюки до бедер, стала гладить через трусы его вздыбившийся член.

— Не просто Берлин, — сказал он, охнув, когда ее рука сжала пенис.

— Прости, — небрежно бросила она.

Он проглотил комок в горле. Его член казался очень горячим в сравнении с ее белой прохладной рукой. Ее руки мерно двигались вверх и вниз, мучительно медленно, под устремленным ему в глаза пристальным взглядом. Чувствуя пульсацию крови, он притянул ее к себе на колени, распахнул пальто и задрал ей платье до самых ляжек. И рванул резинку ее трусов так сильно, что ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Она приникла к нему всем телом.

На рассвете тяжелые черные гардины не дали просочиться в комнату стальному утреннему свету. Белые льняные простыни холодили кожу. Голова Фельзена оторвалась от подушки лишь со вторым стуком в дверь, после которого раздался треск ломаемого дерева. По лестнице прогрохотали тяжелые башмаки, что-то упало и скатилось вниз. Фельзен повернулся, расправил затекшие плечи. Мозг включился не сразу из-за усталости и выпитого накануне. Раздался звон разбиваемых зеркальных дверей, ведших в спальню.

В дверном проеме возникли двое в черных, длинных, по щиколотку, кожаных пальто, и первой мыслью Фельзена было: почему бы им просто не войти, открыв дверь?

Эва проснулась мгновенно, как от удара. Фельзен слез голый с кровати. Носком черного ботинка его ударили в висок, и он упал.

— Фельзен! — прогремело над самым его ухом.

Фельзен пробормотал что-то себе под нос — он ничего не соображал, мысли тонули в воплях Эвы, выкрикивающей ругательства.

— Ну, ты! Заткнись!

Он услышал глухой удар, и все стихло.

Фельзен сидел на полу, упираясь спиной в кровать; мошонка у него съежилась от холода.

— Одевайтесь!

Он кое-как натянул на себя одежду. Лицо было в крови, за ухом он ощущал теплую влагу. Мужчины взяли его под руки. Хрустя по битому стеклу, они открыли дверь и выволокли его наружу Зеленый фургон был единственным цветовым пятном на фоне серых зданий и арктически-белого снега.

Дверца фургона открылась, и Фельзен был брошен во тьму.

2

16 февраля 1941 года, Принц-Альбрехтштрассе 8, штаб РСХА[1]..

Фургон открылся после невнятной команды охранника. Фельзен почувствовал удар прикладом в плечо, вылез и, погрузив ноги по самую щиколотку в грязь, зашлепал по двору, а затем вверх по лестнице мрачного каменного здания гестапо. Он был в числе четырех задержанных.

Их согнали в подвал, затем повели по длинному узкому коридору с камерами по обе стороны. Свет в коридор проникал лишь из открытой двери, откуда неслись и глухие стоны. Двое задержанных, шедшие впереди Фельзена, взглянули туда и тут же, отпрянув, отвели взгляд: за дверью человек в рубашке с короткими рукавами и в фартуке с засохшими пятнами крови избивал другого, пристегнутого ремнями к стулу.

— Прикрой-ка дверь, Крюгер! — сказал человек устало, измученным голосом. Ему предстоял день весьма нелегкой работы.

Коридор закончился тускло освещенной вонючей камерой с тюфяком и грязным ведром в углу. Дверь захлопнулась. Опершись о холодную осклизлую стену, Фельзен старался отдышаться и выкашлять липкую сырость, переполнявшую, как ему казалось, легкие. Он и вправду зашел слишком далеко. Теперь это было очевидно.

Несколько часов спустя за ним пришли и, проведя мимо закрытой теперь двери пыточной, втолкнули в кабинет на первом этаже, где на фоне высоких окон за письменным столом сидел человек в темном костюме. Человек тщательно протирал очки и делал это бесконечно долго. Фельзен ждал. Человек велел ему сесть.

— Вам известно, почему вы здесь?

— Нет.

Человек надел очки и открыл папку, держа ее подальше от Фельзена и предоставляя ему любоваться своим безукоризненным пробором.

— Коммунизм.

— Вы, наверно, шутите.

Человек поднял взгляд от бумаг:

— Сочувствие евреям.

— Не смешите.

— А кроме того, знакомство с некой Мишель Дюшан.

— Вот последнее верно.

— Наши сотрудники целую неделю общались с ней в Лионе. Она сохранила воспоминания о времени, проведенном в Берлине в тридцатые годы.

— То есть о времени нашего с ней знакомства. К войне это отношения не имеет.

— Зато к политике имеет. Как вы знаете, она больше года была участницей французского Сопротивления.

— В политику я не лезу. И вообще, я этого не знал.